Игорь Губерман - Человек на закате

Дожив уже почти что до предела,

копаюсь я слегка в себе самом:

за то, что много глупостей наделал,

Создатель наказал меня умом.

Всё время в области груди

дурные чувства душу студят —

то стыд за то, что позади,

то страх того, что дальше будет.

Теперь весной кусты и ветки,

покрытые цветочным пухом,

напоминают мне, что ветхий

уже и телом я, и духом.

Хотя страшит не смерть сама,

а ожидание её,

но вдруг и правда там не тьма,

а всякое хуё-моё?

По прихоти Творца или природы,

но мне и время старости дано;

порядочные люди в эти годы

лежат уже на кладбищах давно.

Куда исчезли стать и прыть?

И не вернёшь утрату эту.

Как раньше было их не скрыть,

так их сейчас в помине нету.

Ещё хожу, почти не шаркая,

легко тяну телегу дней,

но кровь моя, когда-то жаркая,

заметно стала холодней.

Уже я слаб, весьма недужен —

конец мужицкому зазнайству,

хотя жене ещё я нужен

для шебуршений по хозяйству.

Грохочет поезд многотонный,

мой быстрый век насквозь железен,

я устарел, как транспорт конный,

но, как и он, душе любезен.

Я всей текущей жизни рад,

хотя храню в углах сердечных

саднящий перечень утрат,

разлук жестоких и навечных.

К доходам нет во мне любви,

я понял, жизни в результате,

что деньги истинно мои —

лишь те, что я уже потратил.

Достойно жили мы навряд ли,

и мы чисты душой едва ли —

мы слишком часто разной падле

учтиво руку подавали.

В наши старческие годы

каждый день и каждый час

мы зависим от погоды —

на дворе и лично в нас.

На старости приятно похвалиться,

надеясь на взаимопонимание,

как некие значительные лица

являли нам завидное внимание.

Вода забвения заплещется,

душа смешается с туманом,

но долго буду я мерещиться

неопалимым графоманам.

Подвержен я забавной порче —

наверно, духом я нищаю:

я разбираюсь в людях зорче,

но всех и всё легко прощаю.

Поставить хорошо бы кинокамеру,

снимающую фильмы про итоги, —

как мы усердно движемся к Альцхаймеру,

но хвори ловят нас на полдороге.

Легко придя на самый край

и на краю живя легко,

шепчу душе: «Ведь вот же рай,

зачем лететь так далеко?»

По жизни было множество историй,

равно к добру причастных и ко злу,

но память – обветшавший крематорий —

хранит уже лишь пепел и золу.

Нет, я смотрю на мир не пьяно,

однако выпив основательно,

и долгой жизни фортепьяно

во мне играет сострадательно.

В себе не зря мы память гасим —

не стоит помнить никому,

что каждый был хоть раз Герасим,

своя у каждого Муму.

На мякине меня проводили не раз,

много сказок я слушал как были,

но обидно, что часто меня и сейчас

на кривой объезжают кобыле.

Гоню чувствительность взашей,

но чуть погладь меня по шерсти —

теку из носа, глаз, ушей

и прочих жизненных отверстий.

Пришла осенняя пора,

и выпить хочется с утра.

Но я креплюсь, имея волю

сильнее тяги к алкоголю.

В гостях побыв, отбыли дети —

потомков буйственная ветка;

большое счастье – жить на свете,

любя детей и видясь редко.

Погода на душе стоит осенняя,

мне думается медленно и туго,

надежды все мои и опасения

уже неотличимы друг от друга.

Заметил я по ходу дня —

пошляться довелось,

что девки смотрят на меня,

но как бы просто сквозь.

Рубивший врага на скаку

и сыром катавшийся в масле,

мужчина в последнем соку

особенно крут и несчастлив.

Сегодня я с разумом в полном союзе,

меня не обманет горластый герой,

но мелкие дребезги бывших иллюзий

меня глубоко ещё ранят порой.

Пою теперь один мотив,

хотя ничуть не жду развязку,

однако веер перспектив

сложился в наглую указку.

Транжира, мот и расточитель

разгульной жизни под конец —

уже умеренный скупец

и воздержания учитель.

Притупилось любопытство

к каждой встреченной судьбе,

обостряется бесстыдство

говоренья о себе.

Мысли в голове одутловаты,

а в душе – угрюмый неуют:

либо в этом годы виноваты,

либо в эти годы так не пьют.

Мы с ленью счастливы вдвоём,

она с наукой тесно связана:

трудиться в возрасте моём

наукой противопоказано.

Кокетливы, но не упрямы,

вихляя себя равнобедренно,

изрядно пожившие дамы

согласны всегда и немедленно.

А жалко, что не сделал я карьеры:

я вдосталь бы деньжат наворовал,

ко мне на дачу мчались бы курьеры,

и был набитый выпивкой подвал.

Из шумной жизни устранясь,

я духом вял и плотью слаб,

но сам себе слуга и князь,

но сам себе и царь, и раб.

Без горечи, без жалоб и стенаний

заметил я естественную скверность:

уже я в большинстве воспоминаний

ручаться не могу за достоверность.

Потомство немедля забудет

о нашей оглядчивой дерзости,

потомкам достаточно будет

печалей от собственной мерзости.

Кровь покуда струится вдоль жил

и творит мою жизнь молчаливо,

я умру от того, что я жил,

и расплата вполне справедлива.

А душа, летя за облака

и земной истерзанная болью,

всё-таки грустит наверняка

по земному пьяному застолью.

Состарясь, я живу весьма осмысленно

и время проживаю не впустую,

поскольку я записываю письменно

своих переживаний муть густую.

Я сижу, почти не слыша

рядом разговора:

прохудилась, видно, крыша

и поедет скоро.

Когда я паду, как подбитая кегля,

займутся моей биографией,

но слава посмертная – просто ведь ебля

юнцов под моей фотографией.

Уже уходим друг за другом мы,

дав жизни следующим людям;

потомкам, сытым и непуганым,

навряд ли мы понятны будем.

Хотя по возрасту давно

сошёл я с общего трамвая,

но жизни чудное кино

смотрю, ничуть не уставая.

В заботах суетного дня

кишит и тонет каждый,

но соберётся вся родня

вокруг меня однажды.

Я слежу за здоровьем моим