Игорь Губерман - Человек на закате

Хотя давно оставил я работу

и чистой ленью дышит моя келья,

из разных дней недели я субботу

люблю за узаконенность безделья.

Поскольку мыслю я несложно,

то принял с возрастом решение:

улучшить мир нельзя, но можно

к нему улучшить отношение.

А когда мы исчезнем, как не были —

нету чуда в обычном явлении,

то сродни безразличию мебели

будет память о нас в населении.

А если думать регулярно,

то вдруг заметишь в декабре,

что нынче думаешь полярно

тому, что думал в ноябре.

Сижу, смотря в окошко невнимательно,

то небо наблюдая, то траву;

безделье мне полезно и питательно,

в самом себе неслышно я живу.

Уже я в игры не играю,

поскольку сильно похужел

и равнодушно озираю

дезабилье и неглиже.

Высветляя нам то, что утрачено,

крутит память немое кино;

мы писали судьбу свою начерно,

а исправить уже не дано.

Моя отдохновенная нирвана —

не роща вековых деревьев лиственных,

а ложе одряхлевшего дивана,

и рядом – стопка книг, ещё не листанных.

Хотя живу лениво я и праздно —

трудом не заслужу себе медали я;

живу я очень целесообразно,

поскольку собираюсь жить и далее.

Подумал я, хлебнув из фляги:

душа взаправду если странница,

то помоги, Господь, бедняге,

кому душа моя достанется.

Этой жизни последнюю треть

уделял я уже не потехам,

а искусство беспечно стареть

постигал с переменным успехом.

Хоть я заядлый книгочей,

мои познания убоги:

бежит годов моих ручей,

глотая мусор по дороге.

Прошла пора гуляний шалых,

теперь тусуюсь в туфлях разных

между старушек обветшалых

и стариков грибообразных.

Склероз густел, но я с тоской

сам заполнял пунктир в анкете:

насколько помню, пол мужской,

а были, кажется, и дети.

Теперь я грустный оптимист,

не обижаю никого,

моральный облик мой так чист,

что плюнуть хочется в него.

Поскольку я дружу с бутылкой

и дружба с ней любезна мне,

то я смотрю на мир с ухмылкой,

хотя сочувственно вполне.

Старость – это быстрая усталость

и невнятной горечи микробы,

всё хотя сложилось, как мечталось,

и гораздо лучше, чем могло бы.

Если услышу сужденье надменное,

я соглашусь и добавлю неспешно:

сеял я глупое, бренное, тленное,

сеял и доброе, но безуспешно.

Бросил хорохориться теперь я

и не разглагольствую площадно;

время нам выдёргивает перья

и кураж изводит беспощадно.

Я строки ткал, и ткалось худо-бедно,

в усердном ремесле прошли года;

ткань жизни расползается бесследно,

ткань текста – остаётся иногда.

Эрзацы, фальшь и суррогаты

питали нас в былые дни,

и если чем-то мы богаты,

то это именно они.

А к вопросу о культуре —

был я шут и безобразник,

но, по-моему, без дури

жизнь – не праздник.

И прощусь я с повсюдным поганством,

и очнусь на другом этаже,

где сливается время с пространством

и где нет их обоих уже.

Это много, а не мало —

жить без бури и пурги,

трудно двигая и вяло

две отёкшие ноги.

Абстрактных истин, истин вообще

я не люблю, поскольку не философ,

люблю я мозговую кость в борще —

она лежит, и нету к ней вопросов.

У старости какие удовольствия?

Ничем не нарушаемый покой,

обильные запасы продовольствия

и кнопки от экрана под рукой.

Пишу об увядании своём,

поэтому и старюсь немучительно,

хотя когда-то пел я соловьём,

а нынче только каркаю значительно.

В некой рыхлой школьной хрестоматии

хер нарисовав исподтишка,

мысленно послав меня по матери,

выучат потомки два стишка.

Наш разум, интуиция, наитие

ничуть и никогда не замечают,

насколько уже близко то событие,

когда их воедино выключают.

Мы пьём непрерывно и много едим,

соблазны внушает нам бес,

и то, что пока организм невредим, —

одно из Господних чудес.

Повадки больше нет во мне упрямой,

всё взвешивает разум на весах;

я думаю, теперь и папа с мамой

спокойны за меня на небесах.

Блаженно тихое безделье,

в нём хорошо и свеже дышится,

в моей почти монашьей келье

возле дивана лень колышется.

Влился в мёртвую природу

закадычный давний друг;

Бог готовит нас к уходу,

близких душ сужая круг.

Уж ни одна колода карт

с цыганкой наравне

совокупительный азарт

не нагадает мне.

Во время Страшного суда

надеюсь я не унывать,

а посмотрев туда-сюда,

родным и близким покивать.

По жизни много раз терпя убытки,

я волосы не рву при каждом бедствии:

судьба не разоряет нас до нитки,

а часть и компенсирует впоследствии.

Мы живём в густой бурлящей каше,

мало что в ней толком разумея;

многие моменты жизни нашей

мы поймём не здесь весьма позднее.

В нас часто состояние тревожности,

мы чувствуем её немую речь,

она бормочет нам о безнадёжности

себя предохранить и уберечь.

Такого у судьбы я не просил

и горечи своей не утаю:

не только для работы нету сил —

я даже отдыхая устаю.

Мне чтение – вроде питания,

поэтому дух мой не бедствует;

среда моего обитания

с реальностью – просто соседствует.

Весьма кудряво мы живём,

и нету привкуса плачевности,

но годы в паспорте моём —

живая справка о никчемности.

Старение – оно отнюдь не плавное,

оно скорей как лестница большая,

оно идёт ступенями, а главное —

сознание и чувства приглушая.

Моя житейская лампада

заметно стала иссякать,

но много света и не надо,

чтоб на столе стакан сыскать.

Усохла трахалка, иссякла сочинилка,

соображалка стала уставать —

но живы мы. А в будущем училка

нас будет сквозь очки преподавать.

У слова – изобилие значений,

и многие – желанью вопреки;

храни меня, Господь, от поучений,

которыми богаты старики.

Это странное время – старение,

предисловие расставания;

изнутри раньше плыло горение,

а теперь – лишь тепло остывания.