Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Я думаю о грязи, крови, тьме,
о Божьем к нашей боли невнимании;
я думаю о Боге —
Он в уме?
И ум ли это в нашем понимании?

Всего одна в душе утрата,
но возместить ее нельзя:
Россия, полночь, кухня чья-то
и чушь несущие друзья.

Не ликуйте, закатные люди,
если утром вы с мыслями встанете:
наши смутные мысли о блуде
не из тела плывут, а из памяти.

России только те верны,
кого навек постигло мнение,
что не могло судьбу страны
просрать ее же население.

Как пастух Господь неумолим,
но по ходу жизни очень часто
мне бывает стыдно перед Ним,
как Его наебывает паства.

Я не пью, а дамам в ушки
лесть жужжу, как юный шмель,
я сегодня на просушке,
я лечу вчерашний хмель.

Не лучший представитель человечества,
я зря так над Россией насмехался:
мне близок и любезен дым отечества,
в котором я хрипел и задыхался.

И понял я, что это возрастное,
виной тут не эпоха, а года:
знакомые приходят на съестное,
а близких – унесло кого куда.

Туманный мир иллюзий наших —
весьма пленительный пейзаж,
когда напитки в тонких чашах
перетекают в нас из чаш.

Душе быть вялой не годится:
холёна если и упитанна,
то в час, когда освободится,
до Бога вряд ли долетит она.

То время, когда падал и тонул,
для многих было столь же непогоже,
я помню, кто мне руку протянул,
а кто не протянул, я помню тоже.

На всех я не похож —
я много хуже,
со вкусом у меня большой провал:
я часто отраженью солнца в луже
не менее, чем солнцу, рад бывал.

Настало духа возмужание;
на плоть пора накинуть вожжи;
пошли мне, Боже, воздержание,
но если можно, чуть попозже.

Да, Господь, умом я недалек,
только глянь внимательно и строго:
если я кого-нибудь развлек —
значит, он добрее стал немного.

Делам общественным и страстным
я чужероден и не гож,
я стал лицом настолько частным,
что сам порой к себе не вхож.

Рассудок мой,
на книгах поврежденный,
как только ставишь выпивку ему —
несется, как свихнувшийся Буденный,
в пространства, непостижные уму.

Один печалящий прогал,
одно пятно в душе осталось:
детишек мало настрогал
я за года, когда строгалось.

Русь воспитывала души не спеша,
то была сурова с ними, то нежна,
и в особенности русская душа —
у еврея прихотлива и сложна.

Былое пламя – не помеха
натурам пылким и фартовым,
былых любовей смутно эхо
и не мешает песням новым.

Во мне пылает интерес
и даже зависть есть отчасти,
когда читает мелкий бес
про демонические страсти.

В судьбе – и я, мне кажется, не вру —
еще одна есть нить помимо главной:
выигрывая явную игру,
чего-то мы лишаемся в неявной.

Уже давным-давно замечено,
и в этом правда есть, конечно:
всегда наружно искалечено
то, что внутри не безупречно.

Безжалостна осенняя пора,
пространство наслаждений стало уже,
и если я напьюсь теперь с утра,
то вечером я пью гораздо хуже.

Чем дольше живу я,
тем вижу я чаще
капризы душевной погоды:
мечты о свободе —
сочнее и слаще
печалей и болей свободы.

Я стар уже,
мне шутки не с руки,
зато идей и мыслей – вереницы;
учителю нужны ученики,
но лучше, если это ученицы.

Еврей, который не хлопочет
и не бурлит волной шальной,
он или мысленно клокочет,
или хронический больной.

Мы много натворили, сотворили,
и нам уже от жизни мало нужно,
мы жаримся на счастье, как на гриле,
и хвалим запах жареного дружно.

Меня не оставляет чувство бегства:
закат мой не угрюм и даже светел,
но кажется, что я сбежал из детства
и годы, что промчались, не заметил.

За всё, что делал я по жизни,
прошу я малости у Бога:
чтоб на моей нетрезвой тризне
попировал и я немного.

Рад я, что за прожитые годы
в чаше, мной уже опустошенной,
было недозволенной свободы
больше, чем убогой разрешенной.

Когда тебе на плечи долг возложен,
и надо неотложно поспешить,
особенно приятно лечь на ложе
и свет неторопливо потушить.

Я мыслями бываю озарен
и счастлив, отдаваясь их течению, —
похоже, я судьбой приговорен
к пожизненному умозаключению.

У юности душа – как общежитие:
я сам ютился где-то на краю,
но каждое любовное соитие
в душе селило пассию мою.

К усердному не склонен я труду,
я горечи земной ленивый мельник,
но столько трачу слов на ерунду,
что я – скорее мот, а не бездельник.

Я выбрал музу потребительства —
она гулящая старуха,
но я храню и вид на жительство
среди витающего духа.

Живу я, почти не скучая,
жую повседневную жвачку,
а даму с собачкой встречая,
охотней смотрю на собачку.

Свои различные круги
в раю всем душам назначают,
а там заклятые враги
друг друга с нежностью встречают.

Витая мыслями на звездах,
высоколобые умы
ничуть не реже портят воздух,
чем низкомыслящие мы.

Услыша стариковское брюзжание,
я думаю с печалью всякий раз:
оставив только хрип и дребезжание —
куда уходит музыка из нас?

Ни лжи не люблю я, ни фальши
и вспышки иллюзий гашу,
но уши мои, как и раньше,
охотно приемлют лапшу.

Забавно мне, что всякое деяние,
несущее то зло, то благодать,
имеет в этой жизни воздаяние,
которое нельзя предугадать.

Мой бедный разум не могуч,
а мысли – пепел и опилки,
и взора мысленного луч
ползет не далее бутылки.

Пока мы напрочь не угасли,
пока с утра щетину бреем,
душе полезно верить басне,
что мы нисколько не стареем.