Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Успеха и славы венок
тяжелой печалью прострочен:
и раньше ты был одинок,
теперь ты еще одиноче.

Развил я важное умение,
судьбе сулящее удачу:
я о себе имею мнение,
но от себя его я прячу.

Покоем обманчиво вея,
предательски время течет,
привычка нас держит сильнее,
чем держат любовь и расчет.

Ветрами времени хранимо,
вплетаясь в каждое дыхание,
течет по воздуху незримо
моей души благоухание.

Весьма, конечно, старость ощутима,
но ценным я рецептом обеспечен:
изношенной душе необходима
поливка алкоголем каждый вечер.

Былое – мелкие цветочки
на фоне будущей поры,
куда мы все в огромной бочке
бесшумно катимся с горы.

Кипят амбиции, апломбы,
пекутся пакты и процессы,
и тихо-тихо всюду бомбы
лежат, как спящие принцессы.

В соседстве с лихим окаянством
отрадно остаться изгоем,
то сном наслаждаясь, то пьянством,
то книжным беспутным запоем.

Как зоопарковый медведь,
растленный негою дремотной,
уже не в силах я взреветь
с отвагой ярости животной.

Пока течет и длится срок,
меняя краски увядания,
мой незначительный мирок
мне интересней мироздания.

Печалью душу веселя,
в журналах той эпохи нищей
люблю хлебнуть я киселя,
который был высокой пищей.

Не знаю, что в небесных высях
и что в заоблачных полях,
а тут – запутался я в мыслях,
как раньше путался в соплях.

Раскрылись выходы и входы,
но волю выдали снаружи,
и равнодушие свободы
нам тяжелее лютой стужи.

Входя на сцену из кулис,
горя огнем актерской страсти,
смотрю на зал я сверху вниз,
хотя в его я полной власти.

Повсюду, где случалось поселиться —
а были очень разные места, —
встречал я одинаковые лица,
их явно Бог лепил, когда устал.

Давно уже я понял непреложно
устройство созидательного рвения:
безденежье (когда не безнадежно) —
могучая пружина вдохновения.

При сильно лихой непогоде
тревожится дух мой еврейский,
в его генетическом коде
ковчег возникает библейский.

Езжу я по свету
чаще, дальше,
все мои скитания случайны,
только мне нигде уже,
как раньше,
голову не кружит запах тайны.

Источник ранней смерти крайне прост:
мы нервы треплем —
ради, чтобы, для —
и скрытые недуги в бурный рост
пускаются, корнями шевеля.

В России всегда
в разговоре сквозит
идея (хвалебно, по делу),
что русский еврей —
не простой паразит,
а нужный хозяйскому телу.

Вся интимная плеяда
испарилась из меня —
нету соли, нету яда, нету скрытого огня.

Только что вставая с четверенек,
мы уже кусаем удила,
многие готовы ради денег
делать даже добрые дела.

Опыт не улучшил никого;
те, кого улучшил, – врут безбожно;
опыт – это знание того,
что уже исправить невозможно.

Про подлинно серьезные утраты
жалеть имеют право лишь кастраты.

Хоть лопни, ямба от хорея
не в силах был я отличить,
хотя отменно знал еврея,
который брался научить.

Не зря из мужиков сочится стон
и жалобы, что жребий их жесток:
застенчивый досвадебный бутон
в махровый распускается цветок.

Романтик лепит ярлыки,
потом воюет с ярлыками,
а рядом режут балыки
или сидят за шашлыками.

Как метры составляют расстояние,
как весом измеряется капуста,
духовность – это просто состояние,
в котором одиночество не пусто.

Ища свой мир в себе, а не вовне,
чуть менее полощешься в гавне.

Повсюду мысли покупные,
наживы хищные ростки,
и травят газы выхлопные
душ неокрепших лепестки.

Давно про эту знал беду
мой дух молчащий:
весна бывает раз в году,
а осень – чаще.

Не раз наблюдал я,
как быстро девица,
когда уже нету одежды на ней,
от Божьего ока спеша заслониться,
свою наготу прикрывает моей.

Когда от тепла диктатуры
эпоха кишит саранчой,
бумажные стены культуры
горят или пахнут мочой.

Что многое я испытал —
лишь духу опора надежная,
накопленный мной капитал —
валюта нигде не платежная.

Обуглясь от духовного горения,
пылая упоительным огнем,
я утром написал стихотворение,
которое отнес в помойку днем.

Из рук вон хороши мои дела,
шуршащие мыслительной текучкой,
судьба меня до ручки довела,
и до сих пор пишу я этой ручкой.

Все стало фруктовей,
хмельней и колбасней,
но странно растеряны мы:
пустыня свободы —
страшней и опасней
уютного быта тюрьмы.

Сумеет, надеюсь,
однажды планета
понять по российской гульбе,
что тьма —
не простое отсутствие света,
а нечто само по себе.

Мне в уши
отовсюду льется речь,
но в этой размазне
быстротекущей
о жизни понимание извлечь
возможно из кофейной
только гущи.

Тек безжалостно и быстро
дней и лет негромкий шорох;
на хера мне Божья искра,
если высыпался порох?

Пьет соки из наследственных корней
духовная таинственная сфера,
и как бы хорошо ни жил еврей,
томят еврея гены Агасфера.

Дорога к совершенству не легка,
и нету просветления предела;
пойду-ка я приму еще пивка,
оно уже вполне захолодело.

От каждой потери и каждой отдачи
наш дух не богаче, но дышит иначе.

Едва лишь былое копни —
и мертвые птицы свистят,
и дряхлые мшистые пни
зеленой листвой шелестят.

Литавры и лавры успеха
меня не подружат с мошенником,
и чувство единого цеха
скорей разделю я с отшельником.