Игорь Губерман - Шестой иерусалимский дневник (сборник)

898

Я зелен был, как лист капустный,

и весел был, как солнца луч,

потом я стал большой и грустный,

и потерял к веселью ключ.

899

Я сам себе колю сейчас уколы

прописанной врачами новой мерзости;

уколов я боюсь ещё со школы

и радуюсь моей отважной дерзости.

900

Всё то, что вянет, киснет, чахнет,

внутри, где плесень, мох и тина, —

в конце концов неважно пахнет,

и это очень ощутимо.

901

В любой подкравшейся болезни

есть чувство (словно в день ареста)

прикосновения к той бездне,

которая всегда отверста.

902

Куражимся, бодрясь и не скисая,

обильно пузыримся всяким понтом,

и тихо приближается косая,

умело притворяясь горизонтом.

903

Висит полуночная тьма.

Чиста моя тетрадь.

Я так люблю игру ума!

Но некому играть.

904

На что я жизнь мою истратил?

Уже на тихом берегу,

в пижаме, тапках и халате,

понять я это не могу.

905

Большие жизненные льготы

умелой старостью добыты:

мои вчерашние заботы

сегодня мной уже забыты.

906

Наши сплетни, тары-бары,

болтовни живые соки,

попадая в мемуары,

обретают дух высокий.

907

В года, когда вокруг везде ограды,

решётки и колючка на барьере,

серьёзность легкомысленной бравады

охрана только ценит в полной мере.

908

Была в моей болезни Божья милость:

мне больше о себе теперь известно,

и многое во мне переменилось,

но к лучшему – навряд ли, если честно.

909

Боюсь я, будет очень тяжко

мне жить в кошмаре предстоящем:

во мне унылый старикашка

свирепо борется с гулящим.

910

И тихий опасен был голос

на фоне молчащего хора,

коль чувствовал глиняный колосс,

что где-то ослабла опора.

911

Конечно, сокрыта большая кручина

в том факте, что нас ожидает кончина,

однако прекрасно и очень гуманно,

что точное время темно и туманно.

912

Расчислив счёт моих грехопадений,

учтёт пускай всеведущий свидетель,

что я порыве чистых побуждений

порою проявлял и добродетель.

913

Читатель я усердный и пристрастный,

я чтению отдал немало лет,

поскольку этот дивный труд напрасный —

на вход в чужие души наш билет.

914

Много времени по жизни протекло,

а точнее – улетело, словно птица,

стольким людям за душевное тепло

я обязан, что вовек не расплатиться.

915

Течёт житейское кино,

где роли все давно разучены:

кипит и пучится гавно,

а сливки – мыслями замучены.

916

Забавно мне: распад, разруха,

жестокой мерзости приют —

куда питательней для духа,

чем полный благости уют.

917

Никак не овладею я ключом

к науке поступать наверняка:

сполна узнав по жизни что почём,

я запросто клюю на червяка.

918

Я не слишком нуждаюсь в ответе,

но не прочь и услышать ответ:

если есть справедливость на свете,

почему же тогда её нет?

919

Гуляет по оконному стеклу

весенняя растерянная муха

и тянется к заветному теплу,

как выжившие в нас росточки духа.

920

И столь же мне до лампочки

возможные хулители,

как порванные тапочки

в помоечной обители.

921

Всё, что сбылось и состоялось,

а не ушло в песок обманчиво,

совсем иным в мечтах казалось

и было более заманчиво.

922

Про то, что нет прямой кишки

у пожилой и грустной личности,

я напишу ещё стишки

весьма высокой элегичности.

923

Я сам обманываться рад

по поводу людей

и вижу чистый маскарад

в лихой толпе блядей.

924

Этот малый убог, но не просто,

в голове его что-то испорчено,

он какой-то идеи апостол,

но гнусавит о ней неразборчиво.

925

Меня уже не бередит

мечтаний пылкая надежда

и грусть, что я не эрудит,

а много знающий невежда.

926

Курортный кончился сезон,

и дует ветер в очи,

а женских юбочек фасон

теперь ещё короче.

927

Живу сегодня крайне дохло:

вчера пил водку на траве,

и всё во рту к утру засохло,

и сумрак в жухлой голове.

928

Ещё когда я числился в подростках

и только намечал по жизни путь,

уже я тайно думал о подмостках,

с которых я читаю что-нибудь.

929

Мы сволочи. Зато по воскресеньям —

и ценят это бдительные женщины —

мы время посвящаем нашим семьям,

замазывая будничные трещины.

930

Покуда мы по прихотям течения

плывём к далёким пристаням конечным,

меняются и смыслы, и значения

у многого, что выглядело вечным.

931

Что столько я грешу – ничуть не жаль,

на днях мне откровение явилось:

я свято соблюдаю ту скрижаль,

которая, как помнится, разбилась.

932

Я снова над пустым сижу листом —

никак не сочиню благую весть,

уж лучше спать по пьяни под кустом

или херню какую изобресть.

933

Сегодня очевидно и понятно,

что будущее зыбко и во мгле:

некрозом угрожающие пятна

ползут, меняя место, по земле.

934

Порой наш ум, с душою ссорясь

(хотя друзья они до гроба),

напоминает ей про совесть —

и горестно смеются оба.

935

«Поспал бы ты, —

шепнуло мне сознание, —

здоровьем надо очень дорожить»,

и подлое, родное мироздание

на время без меня осталось жить.

936

Мне хорошо, что стал я тощий

и спало пухлое брюшко,

теперь и в рай попасть мне проще

через игольное ушко.

937

Везде проникнуть дано евреям,

везя двойную свою посуду,

по всей Европе наш прах развеян,

и вновь евреи живут повсюду.

938

Как мало надо человеку

для воздаянья по труду:

лишь куд-кудах и кукареку

в бульон и на сковороду.

939

Гомон, дым и чад застолий

я не мог не полюбить,

там я слышал тьму историй,

и не все успел забыть.

940

Привыкший к мерзости и снегу,

я б так и отбыл срок земной —

благословляю зов к побегу,

который был услышан мной.

941

Я думаю: сколько могло бы

зажечься огней в темноте,

когда бы энергия злобы

могла послужить доброте.

942

Уже тому немало лет,

с поры, что грешный жар лелею,

в раю был порван мой билет,

о чём ничуть не сожалею.

943

Такие дни стоят весенние,

так солнце греет сквозь одежду,

что впору верить в воскресение

и теплить хлипкую надежду.

944

Я полностью в моих сужденьях волен,

хотя порой болтаю что не надо,

однако же с поры, что стал я болен,

умеренней коптит моя лампада.

945

Когда крепчает дух изгойства,

клубясь по душам и окрест,

еврея мучит беспокойство

и тяга к перемене мест.

946

Забавная во мне сидит заноза,

фортуной мне подложена свинья:

пишу я без надрывного серьёза,

и стыдно, что не стал серьёзен я.

947

Легко свою повадку мы меняем,