Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

в любом банановом раю,

и лишь в России интересно,

поскольку бездны на краю.

От прочих отличает наше братство

отзывчивость на мысль, а не кулак,

и книжное трухлявое богатство,

и смутной неприкаянности знак.

Очень многие дяди и тети

по незрелости вкуса и слуха

очень склонны томление плоти

принимать за явление духа.

Пей, либерал, гуляй, жуир,

бранись, эстет, снобистским матом,

не нынче-завтра конвоир

возникнет сзади с автоматом.

В себя вовнутрь эпохи соль

впитав и чувствуя сквозь стены,

поэт – не врач, он только боль,

струна, и нерв, и прут антенны.

Российские умы – в монастырях

занятий безопасных и нейтральных,

а на презренных ими пустырях —

кишение гиен и птиц нахальных.

Боюсь, что наших сложных душ структура —

всего лишь огородная культура;

не зря же от ученых урожая

прекрасно добивались, их сажая.

Люблю я ужин либеральный,

духовен плотский аппетит,

и громко чей-нибудь нахальный

светильник разума коптит.

Много раз, будто кашу намасливал,

книги мыслями я начинял,

а цитаты из умерших классиков

по невежеству сам сочинял.

Я чтенью – жизнь отдал. Душа в огне,

глаза слепит сочувственная влага.

И в жизни пригодилось это мне,

как в тундре – туалетная бумага.

Друзья мои живость утратили,

угрюмыми ходят и лысыми,

хоть климат наш так замечателен,

что мыши становятся крысами.

Будь сам собой. Смешны и жалки

потуги выдуманным быть;

ничуть не стыдно – петь фиалки

и зад от курицы любить.

Жаль сына – очень мы похожи,

один огонь играет в нас,

а преуспеть сегодня может

лишь тот, кто вовремя погас.

Дымится перо, обжигая десницу,

когда безоглядно, отважно и всласть

российский писатель клеймит заграницу

за все, что хотел бы в России проклясть.

Невыразимой полон грации

и чист, как детская слеза,

у музы русской конспирации

торчит наружу голый зад.

Не узок круг, а тонок слой

нас на российском пироге,

мы все придавлены одной

ногой в казенном сапоге.

Известно со времен царя Гороха,

сколь пакостен зловредный скоморох,

охально кем охаяна эпоха,

в которой восхваляем царь Горох.

Я пришел к тебе с приветом,

я прочел твои тетради:

в прошлом веке неким Фетом

был ты жутко обокраден.

Так долго гнул он горб и бедно ел,

что, вдруг узду удачи ухватив,

настолько от успеха охуел,

что носит как берет презерватив.

Есть у мира замашка слепая:

часто тех, в ком талант зазвучал,

мир казнит не рукой палача,

а пожизненно их покупая.

Я прочел твою книгу. Большая.

Ты вложил туда всю свою силу.

И цитаты ее украшают,

как цветы украшают могилу.

Обожая талант свой и сложность,

так томится он жаждой дерзнуть,

что обидна ему невозможность

самому себе жопу лизнуть.

Увы, но я не деликатен

и вечно с наглостью циничной

интересуюсь формой пятен

на нимбах святости различной.

Я потому на свете прожил,

не зная горестей и бед,

что, не жалея искры Божьей,

себе варил на ней обед.

Поет пропитания ради

певец, услужающий власти,

но глуп тот клиент, кто у бляди

доподлинной требует страсти.

Так было и, видимо, будет:

в лихих переломов моменты

отменно чистейшие люди

к убийцам идут в референты.

И к цели можно рваться напролом,

и жизнью беззаветно рисковать,

все время оставаясь за столом,

свое осмелясь время рисовать.

Боюсь, что он пылает даром,

наш дух борьбы и дерзновения,

коль скоро делается паром

при встрече с камнем преткновения.

Хотя не грозят нам ни голод, ни плаха,

упрямо обилен пугливости пот,

теперь мы уже умираем от страха,

за масло боясь и дрожа за компот.

С тех пор как мир страниц возник,

везде всегда одно и то же:

на переплеты лучших книг

уходит авторская кожа.

Все смешалось: рожает девица,

либералы бормочут про плети,

у аскетов блудливые лица,

а блудницы сидят на диете.

Мои походы в гости столь нечасты,

что мне скорей приятен этот вид,

когда эстет с уклоном в педерасты

рассказывает, как его снобит.

Умрет он от страха и смуты,

боится он всех и всего,

испуган с той самой минуты,

в какую зачали его.

Сызмальства сгибаясь над страницами,

все на свете помнил он и знал,

только засорился эрудицией

мыслеиспускательный канал.

Во мне талант врачами признан,

во мне ночами дух не спит

и застарелым рифматизмом

в суставах умственных скрипит.

Оставит мелочь смерть-старуха

от наших жизней скоротечных:

плоды ума, консервы духа,

поживу крыс библиотечных.

Знания. Узость в плечах.

Будней кромешный завал.

И умираешь – стуча

в двери, что сам рисовал.

Ссорились. Тиранили подруг.

Спорили. Работали. Кутили.

Гибли. И оказывалось вдруг,

что собою жизнь обогатили.

Имея что друзьям сказать,

мы мыслим – значит, существуем;

а кто зовет меня дерзать,

пускай кирпич расколет хуем.

Питая к простоте вражду,

подвергнув каждый шаг учету,

мы даже малую нужду

справляем по большому счету.

Без отчетливых ран и контузий

ныне всюду страдают без меры

инвалиды высоких иллюзий,

погорельцы надежды и веры.

Мы жили, по веку соседи,

уже потому не напрасно,

что к черному цвету трагедии

впервые добавили красный.

Протест вербует недовольных,

не разбирая их мотивов,

и потому в кружках подпольных

полно подонков и кретинов.

Сперва полыхаем, как спичка,

а после жуем, что дают;

безвыходность, лень и привычка

приносят покой и уют.

Везде так подло и кроваво,

что нет сомненья ни на грош:

святой в наш век имеет право

и на молчанье, и на ложь.

Руководясь одним рассудком,

заметишь вряд ли, как не вдруг

душа срастается с желудком

и жопе делается друг.