Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

беззвучны и немы в момент, когда губы

друг друга находят внезапно.

Как несложно – чтоб растаяла в подруге

беспричинной раздражительности завязь;

и затихнут все тревоги и недуги,

и она вам улыбнется, одеваясь.

Давай, Господь, решим согласно,

определив друг другу роль:

ты любишь грешников? Прекрасно.

А грешниц мне любить позволь.

Приятно, если правнуку с годами

стихов моих запомнится страница,

и некоей досель невинной даме

их чтение поможет соблазниться.

Когда грехи мои учтет

архангел, ведающий этим,

он, без сомнения, сочтет,

что я не зря пожил на свете.

Молодость враждебна постоянству,

в марте мы бродяги и коты;

ветер наших странствий по пространству

девкам надувает животы.

Я отношусь к натурам женским,

от пыла дышащим неровно,

которых плотское блаженство

обогащает и духовно.

Витает благодать у изголовий,

поскольку и по духу, и по свойству

любовь – одно из лучших славословий

божественному Божьему устройству.

Не почитая за разврат,

всегда готов наш непоседа,

возделав собственный свой сад,

слегка помочь в саду соседа.

Назад оглянешься – досада

берет за прошлые года,

что не со всех деревьев сада

поел запретного плода.

Наш век становится длиннее

от тех секунд (за жизнь – минут),

когда подруги, пламенея,

застежку-молнию клянут.

От акта близости захватывает дух

сильнее, чем от шиллеровских двух.

Готов я без утайки и кокетства

признаться даже Страшному суду,

что баб любил с мальчишества до детства,

в которое по старости впаду.

Спеши любить, мой юный друг,

волшебны свойства женских рук:

они смыкаются кольцом,

и ты становишься отцом.

Я в молодости книгам посвящал

интимные досуги жизни личной

и часто с упоеньем посещал

одной библиотеки дом публичный.

Когда тепло, и тьма, и море,

и под рукой – крутая талия,

то с неизбежностью и вскоре

должно случиться и так далее.

Растущее повсюду отчуждение

и прочие печальные события

усиливают наше наслаждение

от каждого удачного соития.

Как давит стариковская перина

и душит стариковская фуфайка

в часы, когда танцует балерина

и ножку бьет о ножку, негодяйка.

В густом чаду взаимных обличений,

в эпоху повсеместных злодеяний

чиста лишь суть таких разоблачений,

как снятие подругой одеяний.

В любви прекрасны и томление,

и апогей, и утомление.

Мы не жалеем, что ночами

с друзьями жгли себя дотла,

и смерть мы встретим, как встречали

и видных дам, и шлюх с угла.

А умереть бы я хотел

в тот миг высокий и суровый,

когда меж тесно слитых тел

проходит искра жизни новой.

Случайно встретившись в аду

с отпетой шлюхой, мной воспетой,

вернусь я на сковороду

уже, возможно, с сигаретой.

Я государство вижу статуей:

мужчина в бронзе, полный властности,

под фиговым листочком спрятан

огромный орган безопасности.

Не на годы, а на времена

оскудела моя сторона,

своих лучших сортов семена

в мерзлоту раскидала страна.

Растет лосось в саду на грядке;

потек вином заглохший пруд;

в российской жизни все в порядке;

два педераста дочку ждут.

Боюсь, как дьявольской напасти,

освободительных забот;

когда рабы приходят к власти,

они куда страшней господ.

Критерий качества державы —

успехи сук и подлецов;

боюсь теперь не старцев ржавых,

а белозубых молодцов.

Век принес уроки всякие,

но один – венец всему:

ярче солнца светят факелы,

уводящие во тьму.

А может быть, извечный кнут,

повсюдный, тайный и площадный —

и породил российский бунт,

бессмысленный и беспощадный?

Как рыбы, мы глубоководны,

тьмы и давления диету

освоив так, что непригодны

к свободе, воздуху и свету.

Россия надрывно рыдает

о детях любимых своих;

она самых лучших съедает

и плачет, печалясь о них.

Не мудреной, не тайной наукой,

проще самой простой простоты —

унижением, страхом и скукой

человека низводят в скоты.

На наш барак пошли столбы

свободы, равенства и братства;

все, что сработали рабы,

всегда работает на рабство.

Не знаю глупей и юродивей,

чем чувство – его не назвать,

что лучше подохнуть на родине,

чем жить и по ней тосковать.

Пригасла боль, что близких нет,

сменился облик жизни нашей,

но дух и нрав на много лет

пропахли камерной парашей.

Не тиражируй, друг мой, слухов,

компрометирующих власть;

ведь у недремлющего уха

внизу не хер висит, а пасть.

Открыв сомкнуты негой взоры,

Россия вышла в неглиже

на встречу утренней Авроры,

готовой к выстрелу уже.

День Конституции напомнил мне

усопшей бабушки портрет:

портрет висит в парадной комнате,

а бабушки давно уж нет.

Россия – странный садовод

и всю планету поражает,

верша свой цикл наоборот:

сперва растит, потом сажает.

Всю жизнь философ похотливо

стремился истине вдогон;

штаны марксизма снять не в силах, —

чего хотел от бабы он?

Российская лихая птица-тройка

со всех концов земли сейчас видна,

и кони бьют копытами так бойко,

что кажется, что движется она.

В двадцатом удивительном столетии,

польстившись на избранничества стимул,

Россия показала всей планете,

что гений и злодейство совместимы.

Смешно, когда толкует эрудит

о тяге нашей к дружбе и доверию;

всегда в России кто-нибудь сидит:

одни – за дух, другие – за материю.

Дыша неистовством и кровью,

абсурдом и разноязычием,

Россия – трудный сон истории

с его кошмаром и величием.

Кровав был век. Жесток и лжив.

Лишен и разума, и милости.

И глупо факт, что лично жив,

считать остатком справедливости.

Плодит начальников держава,

не оставляя чистых мест;

где раньше лошадь вольно ржала,