Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

а с ветки – поет соловей;

всей роскоши этой угроза —

незримый повсюдный еврей.

Иные на Руси цветут соцветия,

повсюду перемены и новации,

а я – из очень прошлого столетия,

по сути, – из другой цивилизации.

Где сотни взыгравших козлов

гуляют с утра до потемок,

там сотни дичайших узлов

распутывать будет потомок.

Бурлит не хаотически тусовка:

незримая случайным попрошайкам,

активно протекает расфасовка

по гильдиям, сословиям и шайкам.

Все это было бы не грустно,

когда бы не было так гнусно.

Народа российского горе

с уже незапамятных пор —

что пишет он «хуй» на заборе,

еще не построив забор.

Мне кажется, российская земля,

еще не отойдя от мерзлоты,

скучает без конвоя, патруля

и всяческой надзорной сволоты.

Когда б еврей умел порхать,

фонтан пустив, уйти под воду

или в саду благоухать —

любезен был бы он народу.

Россию все же любит Бог:

в ней гены живости упорны,

а там, где Хармс явиться мог,

абсурд и хаос жизнетворны.

Переживя свободы шок,

Россия вновь душой окрепла,

согрела серый порошок,

и Феликс вмиг восстал из пепла.

Когда надвигается темень

и тонут мечты в окаянстве,

убийц полустертые тени

маячат в затихшем пространстве.

Нет подобного в мире явления,

и диковинней нет ничего:

власть российская – враг населения

и без устали морит его.

Люблю Россию чувством непонятным:

с угрюмым за дела ее стыдом,

брезгливостью к ее родимым пятнам

и болью за испакощенный дом.

Владеет мыслями моими

недоуменная досада:

народы сами править ими

зовут питомцев зоосада.

Россия как ни переменчива,

а злоба прежняя кругом,

Россия горестно повенчана

с несуществующим врагом.

Чем темней и пасмурней закаты

гнусно увядающих эпох,

тем оптимистичнее плакаты

о большой удаче в ловле блох.

Свободы дивный фейерверк

не зря взрывается над нами,

и пусть огонь уже померк,

но искры теплятся годами.

У всех вождей Руси увеселением

и творчеством у всех до одного —

была война с российским населением

во имя вразумления его.

В России не закончилась эпоха

предательства и рабского молчания,

порой еще кричат, но слышно плохо,

а громко – лишь согласное мычание.

В России нынче правят бал торжественный

три личности: подонок, лгун и вор,

и царственно свирепствует естественный,

но противоестественный отбор.

Мне кажется – куда я взгляд ни кину —

фортуна так Россию подвела

в отместку, что икону и дубину

строгали здесь из общего ствола.

Чтобы долю горемычную

без печали принимать,

укрепляют люди личную

веру в Бога, душу, мать.

Всегда евреи за свободу

стояли твердо – с целью вредной

внедрять отраву, гнусь и шкоду

в невинный дух России бедной.

Стирается на время если грань —

условия, критерии, барьеры, —

то сразу же немыслимая срань

стремительные делает карьеры.

С российским начальством контакты

похожи в любой из моментов

на очень интимные акты,

где женская роль – у клиентов.

Бессильные кремлевские призывы

припасть к патриотизму как опоре

напрасны, как натужные позывы,

томящие страдальца при запоре.

Какую бы ни гнали мы волну,

каких ни сочинили наворотов,

никак не скрыть еврейскую вину

в бездарности российских патриотов.

Кого я ни припомню, все подряд

убийцы – в унисон, как на заказ, —

твердили, что не знали, что творят,

и плакали, что был такой приказ.

Трепеща, как осиновый лист,

и прохожим кивая приветно,

по России бредет сионист

и евреев зовет безответно.

От юных кудрей и до тягостной

сенильной поры облысения

висит над евреями сладостный

и вязкий соблазн обрусения.

Такая в ней мечта и пластика,

что, ни за что не извиняясь,

опять вернулась к жизни свастика,

по месту видоизменяясь.

Пишу я о России без лукавства

и выстудив душевное смятение:

повсюдное цветение мерзавства —

кошмарное, но все-таки цветение.

Светлы юнцов тугие лица

с печатью сметки и проворности,

и так духовность в них дымится,

что явно требует соборности.

России вновь не повезло,

никто не ждал такой напасти:

разнокалиберное зло

опять взошло к вершине власти.

Мне боль несет российской жизни эхо,

с ожоговым стыдом наполовину;

похоже, из России я уехал,

не смогши перерезать пуповину.

Предупреждал еще Гораций —

поэт, философ, эрудит, —

что близость муз и дружба граций —

житейской мудрости вредит.

Учил великий Аристотель,

а не какой-нибудь балбес,

что похотливость нашей плоти —

совсем не грех, а дар небес.

Как нам советовал Овидий,

я свой характер укрощаю,

и если я кого обидел,

то это я ему прощаю.

Не зря учил нас Гиппократ

(а медик был он – первый номер):

«Болеть – полезней во сто крат,

чем не болеть, поскольку помер».

Есть очень точная страница

в пустых прозрениях Платона:

что скоро будет честь цениться —

дешевле рваного гондона.

Отменной зоркости пример

сыскался в книге Теофраста:

пластичность жестов и манер —

заметный признак педераста.

Я оценил в Левкиппе вновь

его суждения стальные:

«Кто пережил одну любовь,

переживет и остальные».

Хотя Сафо была стервоза,

но мысли – стоят дорогого:

«Своя душевная заноза —

больней такой же у другого».

Сказал однажды Геродот,

известный древности историк,

что грешник подлинный лишь тот,

кому запретный плод был горек.

Заметил некогда Сенека,

явив провиденье могучее,

что лишь законченный калека

не трахнет женщину при случае.

А чуткий к запахам Хилон

весьма любил, как пахнут кони,

но называл одеколон

«благоуханием для вони».

Полезно в памяти иметь

совет интимный Авиценны:

«Не стоит яйцами звенеть,