Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник)

замыкается мира картина,

совмещается фауна с флорой,

сочетаются дуб и скотина.

Взрывы – не случайный в мире гость;

всюду то замедленно, то быстро

воздух накопляет нашу злость,

а она – разыскивает искру.

По странам и векам несется конница,

которая крушит и подчиняет;

но двигатель истории – бессонница

у тех, кто познает и сочиняет.

На безрассудства и оплошности

я рад пустить остаток дней,

но плещет море сытой пошлости

о берег старости моей.

Глядя, как играют дети,

можно быть вполне спокойным,

что вовек на белом свете

не пройдут раздор и войны.

Когда усилия науки

прольют везде елей и мед,

по любопытству и со скуки

все это кто-нибудь взорвет.

Служа истории внимательно,

меняет время цену слова;

сейчас эпоха, где романтика

звучит, как дудка крысолова.

Весомы и сильны среда и случай,

но главное – таинственные гены,

и как образованием ни мучай,

от бочек не родятся Диогены.

Бывают лица – сердце тает,

настолько форма их чиста,

и только сверху не хватает

от фиги нежного листа.

Душой своей, отзывчивой и чистой,

других мы одобряем не вполне;

весьма несимпатична в эгоистах

к себе любовь сильнее, чем ко мне.

Когда сидишь в собраньях шумных,

язык пылает и горит;

но люди делятся на умных

и тех, кто много говорит.

Всегда сильней и выше песенник,

и легче жить ему на свете,

в ком веселей и ярче висельник,

всегда таящийся в поэте.

Воспев зачатье и агонию

и путь меж ними в мироздании,

поэт рожден прозреть гармонию

в любом и всяком прозябании.

В стихах моих не музыка живет,

а шутка, запеченная в банальности,

ложащаяся грелкой на живот,

болящий несварением реальности.

Нельзя не злясь остаться прежним

урчаще булькающим брюхом,

когда соседствуешь с мятежным

смятенно мечущимся духом.

Жрец величав и строг. Он ключ

от тайн, творящихся на свете.

А шут – раскрыт и прост. Как луч,

животворящий тайны эти.

Владыка наш – традиция. А в ней —

свои благословенья и препоны;

неписаные правила сильней,

чем самые свирепые законы.

Несмотря на раздор между нами,

невзирая, что столько нас разных,

в обезьянах срослись мы корнями,

но не все – в человекообразных.

Бесцветен, благонравен

и безлик,

я спрятан в скорлупу

своей типичности;

безликость есть

отсутствие улик

опасного наличия

в нас личности.

Наука наукой, но есть и приметы;

я твердо приметил сызмальства,

что в годы надежды плодятся поэты,

а в пору гниенья – начальство.

Я повзрослел, когда открыл,

что можно плакать или злиться,

но всюду тьма то харь, то рыл,

а непохожих бьют по лицам.

Жизнь не обходится без сук,

в ней суки с нами пополам,

и если б их не стало вдруг,

пришлось бы ссучиваться нам.

Слишком умных жизнь сама

чешет с двух боков:

горе им и от ума,

и от мудаков.

Талант и слеп, и слишком тонок,

чтоб жизнь осилить самому,

и хам, стяжатель и подонок

всегда сопутствуют ему.

Когда густеют грязь и мрак

и всюду крик: «Лови!»,

товарищ мой, не будь дурак,

но смело им слыви.

В эпоху страхов, сыска, рвения —

храни надменность безмятежности;

веревки самосохранения

нам трут и душу, и промежности.

Чтоб выжить и прожить на этом свете,

пока земля не свихнута с оси,

держи себя на тройственном запрете:

не бойся, не надейся, не проси.

Добро уныло и занудливо,

и постный вид, и ходит боком,

а зло обильно и причудливо,

со вкусом, запахом и соком.

Пугаясь резких поворотов,

он жил и мыслил прямиком,

и даже в школе идиотов

его считали мудаком.

Чтобы плесень сытой скудости

не ползла цвести в твой дом —

из пруда житейской мудрости

черпай только решетом.

Определениям поэзии

спокон веков потерян счет,

она сечет сердца, как лезвие,

а кровь у автора течет.

Сколь часто тот, чей разум выше,

то прозябал, то просто чах,

имея звук намного тише,

чем если жопа на плечах.

Устройство мироздания жестоко

По прихоти божественной свободы:

убийствами поэтов и пророков

к их духу причащаются народы.

В цветном разноголосом хороводе,

в мелькании различий и примет

есть люди, от которых свет исходит,

и люди, поглощающие свет.

Есть люди: величава и чиста

их личность, когда немы их уста;

но только растворят они уста,

на ум приходят срамные места.

Люби своих друзей, но не греши,

хваля их чересчур или зазря;

не сами по себе мы хороши,

а фону из гавна благодаря.

Властей пронзительное око

отнюдь не давит сферы нижние,

где все, что ярко и глубоко,

свирепо травят сами ближние.

Прости, Господь, за сквернословья,

пошли всех благ моим врагам,

пускай не будет нездоровья

ни их копытам, ни рогам.

Всегда среди чумы и бедствий

пируют хари вместе с ликами,

и не смолкает смех в соседстве

с неумолкающими криками.

У нищих духом струйка дней

журчит ровней и без осадка,

заботы бедности скудней

богатых трудностей достатка.

В года кошмаров, столь рутинных,

что повседневных, словно бублики,

страшней непуганых кретинов

одни лишь пуганые умники.

О чувстве дружбы в рабской доле

сказал прекрасно сам народ:

кого ебет чужое горе,

когда свое невпроворот?

Наши дороги – простор и шоссе,

легок житейский завет:

думай, что хочешь, но делай, как все,

иначе – ров и кювет.

Сквозь вековые непогоды

идет, вершит, берет свое —

дурак, явление природы,

загадка замыслов ее.

Не меряйся сальным затасканным метром

толпы, возглашающей славу и срам,

ведь голос толпы, разносящийся ветром,

сродни испускаемым ею ветрам.

Кто хоть недолго жил в тюрьме,

чей хлеб неволей пах,

те много знают о дерьме

в душевных погребах.

Есть индивиды – их участь сурова,

жизнь их легко увядает;