Игорь Иртеньев - Стихи мои, простые с виду…

Есть преимущество у однопартийной системы,
Но в чем оно состоит, смертному знать не дано.

Все черней мой становится юмор
Год от года и день ото дня.
Я вчера чуть от смеха не умер,
Когда вы хоронили меня.

Один кюре, слуга усердный Бога,
Известный благочестием своим,
Решил купить французского бульдога.
Откладывая каждый день сантим,
К страстной неделе накопил он сумму,
Которая позволила кюре
Приобрести породистую суку.
Он сколотил ей будку во дворе,
Купил ошейник из мягчайшей кожи
И красоты нездешней поводок.
О, если б знал он, милостивый Боже,
Какую шутку с ним сыграет рок!
Раз в воскресенье, отслуживши мессу,
Узрел кюре, придя к себе домой,
Что тварь, поддавшись наущенью беса,
Кусок стащила мяса.
— Боже мой! — Вскричал святой отец
И в гневе диком,
Забыв когда-то данный им обет,
Весь почернел и с искаженным ликом
Сорвал висящий на стене мушкет.
И грянул выстрел по законам драмы,
А вечером, когда взошла звезда,
Он во дворе киркою вырыл яму
И опустил собачий труп туда.
Смахнув слезу и глянув исподлобья
На дело обагренных кровью рук,
Соорудил он скромное надгробье
И незабудки посадил вокруг.
Потом кюре передохнул немного
И высек на надгробье долотом:
„Один кюре, слуга усердный Бога…“
А дальше всё, что с ним стряслось потом.

Поймали арабы еврея
И стали жестоко пытать,
А ну, говори нам скорее,
Как звать тебя, мать-перемать.

Коль скажешь, дадим тебе злата,
Оденем в шелка и парчу,
Подарим портрет Арафата,
Короче, гуляй — не хочу.

Не скажешь — живым не надейся
Тюремный покинуть подвал.
Но имя герой иудейский
Сиона врагам не назвал.

Молчал до последнего вздоха,
Как те ни пытали его,
Он „р“ выговаривал плохо
И очень стеснялся того.

Снег падал, падал и упал,
На юг деревья улетели,
Земли родной в здоровом теле
Зимы период наступал.

Проснулись дворников стада,
К рукам приделали лопаты
И, жаждой действия объяты,
На скользкий встали путь труда.

Зима входила в существо
Вопросов, лиц, организаций
И в результате дней за двадцать
Установился статус-кво.

Застыл термический процесс
На первой степени свободы…
Зимы ждала, ждала природа,
Как Пушкин отмечал, А. С.,
И дождалась…

Порой мне кажется, как будто
Вы в грезе мне являлись где-то,
Во что-то легкое обута,
Во что-то светлое одета.

С ленивой грацией субретки,
В призывной позе нимфоманки
Сидели вы на табуретке,
Лежали вы на оттоманке.

Причем ну ладно бы сидели,
Да пес с ним — хоть бы и лежали,
Но не меня в виду имели
И не меня в уме держали.

И не унизившись до просьбы,
Я вас покинул в экипаже,
Хотя и был совсем не прочь бы
И даже очень был бы даже.

На стене висит картина,
Холст, обрамленный в багет,
Нарисован там мужчина
Тридцати примерно лет.

У него густые брови
И холеные усы,
Он отменного здоровья
И невиданной красы.

На груди его медали
В честь немыслимых побед.
Да, друзья,
Вы угадали,
Это мой висит портрет.

Посмотришь с вниманьем вокруг
Не то что б с холодным, но все же,
Перо выпадает из рук,
Мороз продирает по коже.

Народ, закусив удила,
Ни страха не знает, ни меры,
Такие творятся дела,
Такие вершатся карьеры.

Словесности русской служить,
Призванье, понятно, святое,
Но хочется бабки вложить
Порою во что-то крутое.

Да что ж мне, в натуре, слабо
Служенье вконец не бросая,
Рабов продавать, как Рембо,
Курей разводить, как Исаев?

Но нет, не унижу стило,
De-lux свой раздолбанный т. е.
Мне бабки крутить западло,
Поскольку я нации совесть.

По небу летят дирижабли,
По рельсам бегут поезда,
По синему морю корабли
Плывут неизвестно куда.

Движенье в природе играет
Большое значенье, друзья,
Поскольку оно составляет
Основу всего бытия.

А если в процессе движенья
Пройдешь ты, товарищ, по мне,
То это свое положенье
Приму я достойно вполне.

И, чувствуя вдавленной грудью
Тепло твоего каблука,
Я крикну: „Да здравствуют люди,
Да будет их поступь легка!“

Похоже, день критический
Тот самый наступил,
И к жизни политической
Я резко поостыл.

Напрасны все старания,
Угас былой запал,
Исчезло вдруг желание,
И тонус враз упал.

Прочь, прочь, структуры властные,
Объелся вами всласть,
В объятья ваши страстные
Мне больше не упасть.

Нет более поганого
Удела, чем в кровать
Пустить к себе Зюганова
С Чубайсом ночевать.

На ниве политической
Нет сил уже служить.
Отныне эротической
Я жизнью стану жить!

Похоже, чувствую, не врут
Глубокой старины преданья —
Способен стать обычный фрукт
Предметом самовозгоранья.

Жаль, забывает кое-кто
И кое-где у нас порою,
Про то, как яблоко (не то)
Сгубило ненароком Трою.

Непрочен мир, что нам дарим,
Он хрупок и местами тонок,
В нем может мирный мандарин
Рвануть сильней, чем сто лимонок.

И пусть я цитрусы люблю,
Но личный интерес отринув,
Я зубы намертво сцеплю,
Но обойдусь без мандаринов.

Я за Содружество боюсь.
Вопрос поставлен — или-или.
Без мандаринов перебьюсь,
Чтоб нас они не перебили.

Опять в душе пожар бушует
И пальцы тянутся к перу.
Ужель сегодня напишу я
Стихотворенье ввечеру?
Ужель наитие проснется,
Чтоб с уст немых
Сорвать печать?
Ужель, как прежде, содрогнется
В ответ центральная печать?

Ах, полно, друг мой,
Успокойся,
Не расточай свой скромный дар.
Водой холодною умойся,
Глядишь, уляжется пожар.
Глаза горят,
Власы подъяты,
Несутся хрипы из груди…
Сними с себя шлафрок измятый
И срочно в ванную поди.
Там под струей упругой душа
Недуг твой снимет как рукой,
И вновь в израненную душу
Войдет целительный покой.