Саша Черный - Сатиры

Меня,

Который благородней всех людей?!

Убью!

А, впрочем, милый малый, бог с тобой —

Я пью,

Но так уж предназначено судьбой.

Ослаб…

Дрожат мои колени — не могу!

Как раб,

Лежу на мостовой и ни гу-гу…

Реву…

Мне нынче сорок лет — я нищ и глуп.

В траву

Заройте наспиртованный мой труп.

В ладье

Уже к чертям повез меня Харон…

Adieui!

Я сплю, я сплю, я сплю со всех сторон.

1909

Профиль тоньше камеи,

Глаза как спелые сливы,

Шея белее лилеи

И стан как у леди Годивы.

Деву с душою бездонной,

Как первая скрипка оркестра,

Недаром прозвали мадонной

Медички шестого семестра.

Пришел к мадонне филолог,

Фаддей Симеонович Смяткин.

Рассказ мой будет недолог:

Филолог влюбился по пятки.

Влюбился жестоко и сразу

В глаза ее, губы и уши,

Цедил за фразою фразу,

Томился, как рыба на суше.

Хотелось быть ее чашкой,

Братом ее или теткой,

Ее эмалевой пряжкой

И даже зубной ее щеткой!..

«Устали, Варвара Петровна?

О, как дрожат ваши ручки!» —

Шепнул филолог любовно,

А в сердце вонзились колючки.

«Устала. Вскрывала студента:

Труп был жирный и дряблый.

Холод… Сталь инструмента.

Руки, конечно, иззябли.

Потом у Калинкина моста

Смотрела своих венеричек.

Устала: их было до ста.

Что с вами? Вы ищете спичек?

Спички лежат на окошке.

Ну, вот. Вернулась обратно,

Вынула почки у кошки

И зашила ее аккуратно.

Затем мне с подругой достались

Препараты гнилой пуповины.

Потом… был скучный анализ:

Выделенье в моче мочевины…

Ах, я! Прошу извиненья:

Я роль хозяйки забыла —

Коллега! Возьмите варенья, —

Сама сегодня варила».

Фаддей Симеонович Смяткин

Сказал беззвучно: «Спасибо!»

А в горле ком кисло-сладкий

Бился, как в неводе рыба.

Не хотелось быть ее чашкой,

Ни братом ее и ни теткой,

Ни ее эмалевой пряжкой,

Ни зубной ее щеткой!

1909

Он сидит среди реторт

И ругается, как черт:

«Грымзы! Кильки! Бабы! Совы!

Безголовы, бестолковы —

Йодом залили сюртук,

Не закрыли кран… Без рук!

Бьют стекло, жужжат, как осы.

А дурацкие вопросы?

А погибший матерьял?

О, как страшно я устал!»

Лаборант встает со стула.

В уголок идет сутуло

И, издав щемящий стон,

В рот сует пирамидон.

А на лестнице медички

Повторяли те же клички:

«Грымза! Килька! Баба! Франт!

Безголовый лаборант…

На невиннейший вопрос

Буркнет что-нибудь под нос;

Придирается, как дама, —

Ядовито и упрямо,

Не простит простой ошибки!

Ни привета, ни улыбки… »

Визг и писк. Блестят глазами,

Машут красными руками:

«О, несноснейший педант,

Лаборашка, лаборант!»

Час занятий. Шепот. Тишь.

Девы гнутся, как камыш,

Девы все ушли в работы.

Где же «грымзы»? Где же счеты?

Лаборант уже не лев

И глядит бочком на дев,

Как колибри на боа.

Девы тоже трусят льва:

Очень страшно, очень жутко —

Оскандалиться не шутка!

Свист горелок. Тишина.

Ноет муха у окна.

Где Юпитер? Где Минервы?

Нервы, нервы, нервы, нервы…

1909

Холостой стаканчик чаю

(Хоть бы капля коньяку),

На стене босой Толстой.

Добросовестно скучаю

И зеленую тоску

Заедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегой

Специальный разговор.

Разорвись — а не поймешь!

А хозяйка с томной негой,

Устремив на лампу взор,

Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка?»

— «Да. Спасибо, прочитал… »

— «О, какая красота!»

И хозяйкина ботинка

Взволновалась, словно в шквал.

Лжет ботинка, лгут уста…

У рояля дочь в реформе,

Взяв рассеянно аккорд,

Стилизованно молчит.

Старичок в военной форме

Прежде всех побил рекорд —

За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибке

Жмет мне ногу под столом.

Я страдаю и терплю.

Инженер зудит на скрипке.

Примирясь и с этим злом,

Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?

Ну-ка, опыт, выручай!

«Попрошу… еще стакан»…

Ем вчерашнее жаркое,

Кротко пью холодный чай

И молчу, как истукан.

1908

В трамвае, набитом битком,

Средь двух гимназисток, бочком,

Сижу в настроеньи прекрасном.

Панама сползает на лоб.

Я — адски пленительный сноб,

В накидке и в галстуке красном.

Пассаж не спеша осмотрев,

Вхожу к «Доминику», как лев,

Пью портер, малагу и виски.

По карте, с достоинством ем

Сосиски в томате и крем,

Пулярдку и снова сосиски.

Раздуло утробу копной…

Сановный швейцар предо мной

Толкает бесшумные двери.

Умаявшись, сыт и сонлив,

И руки в штаны заложив,

Сижу в Александровском сквере.

Где б вечер сегодня убить?

В «Аквариум», что ли, сходить,

Иль, может быть, к Мэри слетаю?

В раздумье на мамок смотрю,

Вздыхаю, зеваю, курю

И «Новое время» читаю…

Шварц, Персия, Турция… Чушь!

Разносчик! Десяточек груш…

Какие прекрасные грушки!

А завтра в двенадцать часов

На службу явиться готов,

Чертить на листах завитушки.

Однако: без четверти шесть.

Пойду-ка к «Медведю» поесть,

А после — за галстуком к Кнопу.

Ну как в Петербурге не жить?

Ну как Петербург не любить

Как русский намек на Европу?

1910

На дачной скрипучей веранде

Весь вечер царит оживленье.

К глазастой художнице Ванде

Случайно сползлись в воскресенье

Провизор, курсистка, певица,

Писатель, дантист и певица.

«Хотите вина иль печенья?»

Спросила писателя Ванда,

Подумав в жестоком смущенье:

«Налезла огромная банда!

Пожалуй, на столько баранов

Не хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.

Косясь на остатки от торта,

Решила спокойно и вяло:

«Буржуйка последнего сорта».

Девица с азартом макаки

Смотрела писателю в баки.

Писатель за дверью на полке

Не видя своих сочинений,

Подумал привычно и колко:

«Отсталость!» и стал в отдаленьи,

Засунувши гордые руки

В триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,

Исследовал шею хозяйки,

Мечтая в истоме дремотной:

«Ей-богу! Совсем как из лайки…

О, если б немножко потрогать!»

И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала рулады

Все реже, и реже, и реже.

Потом, покраснев от досады,

Замолкла: «Не просят! Невежи…

Мещане без вкуса и чувства!

Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с веранды

К измученной пыльной сирени.

В глазах умирающей Ванды

Любезность, тоска и презренье —