Александр Иванов - Плоды вдохновения

Мой путь причудлив чрезвычайно,
Мой путь непрост.
Меня мечтой необычайной
Внесло на мост.
Не исключение из правил
И не каприз.
Я огляделся, грудь расправил
И глянул вниз.
Там все искрилось и сверкало, –
Текла река.
Там ты, раздевшись, загорала
Среди песка.
Что еще надо человеку?
Зовет мечта.
Я бросился в тебя, как в реку,
С того моста.
Лечу и думаю: давненько
Я не летал…
Но, к сожалению, маленько
Не рассчитал.
Летел я правильной кривою
Под плеск волны.
Но приземлился головою
На валуны.
Должно быть, слишком разогнался,
Устал парить…
Встал, отряхнулся, причесался
И сел творить.

В свои права вошла весна,
Вокруг светлей и чище.
И стаи воробьев, шпана,
Спешат на толковище.

Грачи, как крестные отцы,
Глаза свои таращат,
Везде домушники-скворцы
Уже чего-то тащат.

Барыга-мерин погорел –
Мужик его треножит.
А голубь, фрайер, ожирел,
Взлететь и то не может.

Лохматый пес сидит как вор
И пайку ест из плошки.
Крадется кот как сутенер,
На тротуарах – кошки…

Ворона, словно человек,
Разинула едало.
Сорока, падла, будто век
Свободы не видала.

Всех обогрел весенний свет,
Длинны, как сроки, тени…
И вот уже сидит поэт
И ботает по фене.

Не ты во мне,
А ты – иная,
Иная, впрочем, не вполне, –
Себя однажды вспоминая,
Тебе нашла себя во мне.

Не я в тебе,
А ты, родная,
В моей запутанной судьбе,
Меня однажды вспоминая,
Себе нашла меня в тебе.

Ты плакала,
Ты мне внимала,
Моя твоя рвалась к себе.
Твоя моя не понимала,
Того, что я себя в тебе.

Косноязычно и занудно
Тянулись мысли в полусне…
И понял я:
Конечно, трудно
Не думать плохо обо мне.

Вижу ряд угрожающих знаков,
В мире зло громоздится на зло.
И все меньше становится яков,
Уменьшается племя козлов…

Добротой в наше время не греют,
Жизнь торопят – скорее, скорей!..
Жаль, что люди все больше звереют,
Обезлюдело племя зверей.

Век жестокий, отнюдь не толстовский…
Скоро вовсе наступит конец.
Лишь останется Яков Козловский,
Красной книги последний жилец.

Была я женщиной. На блюде
мне был предложен бабий век.
Мне захотелось выйти в люди,
И вот теперь я – человек!

Оригинальной быть решила,
и это удалось вполне,
ведь я не стряпала, не шила,
поскольку это не по мне.

Была допущена в печать я,
не поэтесса, не поэт!
И непорочного зачатья
познала редкостный секрет.

К несчастью, избежать пеленок
до сей поры никто не смог.
Но мой особенный ребенок
зато талантливый как бог.

И стала я приметой века,
везде и всюду на виду.
И вот теперь от человека
я к божьей матери иду…

Творческим духом я нынче питаюсь,
Тихою радостью пьян.
В славной усадьбе, где я обретаюсь,
Множество ясных полян.

В теплых лучах золотится деревня,
Нежится речка и дол.
Добрая баба, как Софья Андревна,
Мне собирает на стол.

С рани землицу пашу я не сдуру,
Круп вытираю коню.
Скоро, видать, про Каренину Нюру
Роман большой сочиню…

Не могу понять, хоть тресни,
Где вы, юные года?
Замечательную песню
Хором пели мы тогда:

«Юбку новую порвали
И подбили правый глаз!
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз!»

А теперь, прошу заметить,
Манны с неба я не жду.
У меня медовый месяц
Десять месяцев в году!

Я с избранниками смело
То вожусь, то не вожусь.
Надоело это дело –
Через месяц развожусь.

А потом опять как в воду,
Не зевай да успевай…
Да и что мне ложка меду?
Ты цистерну мне давай!

Но вину свою за это
Мне придется искупать:
Могут девушку-поэта
В бочке дегтя искупать…

Начинаем с тобой понимать,
если долго за нами следить,
если выследить нас и поймать,
то, конечно, нас надо судить.

И хоть ты, мой любимый, не вор
и на мне не разбоя печать,
будет очень суров приговор,
громом с неба он будет звучать.

Обрекут нас, дабы проучить,
ты и я будем вместе страдать:
я – пожизненно в рифму строчить,
ты – пожизненно это читать…

Собрались вместе Лев Толстой и Цыбин,
и Мандельштам, и кто-то там еще.
И вроде бы никто из них не циник
и все что нужно принял на плечо.

– Вы кто такой? – у Цыбина Володи
спросил Толстой. – Не знаю вас, мой друг,
мы в свете не встречались раньше вроде…
– А я Щуплов! – ответил Цыбин вдруг.

Толстой застыл, сперва лишился слова,
потом смутился и сказал: – Постой,
не может быть, откуда два Щуплова?
Ведь я Щуплов! – промолвил Лев Толстой.