Евгений Лукин - Чёртова сова

От обиды яснооки,
шлём взаимные упрёки,
как снаряды на Кабул:
кто из нас кого пьянее,
кто из нас кого дурнее,
кто из нас кого обул…

Ответьте мне, уроду,
зачем я отдаю
Россию за свободу,
причем не за свою?
Потом переживаю:
да как же это я?
Свобода-то — чужая.
Россия-то — своя.

История, достойная Рабле:
бросались крысы в водяную муть.
И столько было их на корабле,
что он внезапно перестал тонуть.
Вокруг меня мильён крысиных морд,
и в зеркале такой же мизерабль.
Вот хлынем мы однажды через борт —
тогда, глядишь, и выплывет корабль.

Рынок? Вера? Ни хрена!
Только грозная година
соберёт нас воедино,
как в былые времена.
И, бедою сплочены,
от Европы до Китаю…
Я тебе попричитаю
«Лишь бы не было войны»!

Дорогие мои привереды,
золотые мои правдолюбцы,
дай вам Бог не дожить до победы
долгожданных своих революций!
Лучше вёрсты сибирского тракта,
приговор, пронимающий дрожью,
чем увидеть, как горькая правда,
побеждая, становится ложью.

В упоении правоты,
коль прикажет Россия-Мать,
буду вспарывать животы,
и стрелять, и хребты ломать.
И без разницы: поп-распоп,
инородец или дебил —
буду всех выводить в расход,
кто не слишком ее любил.

Покажите идиота,
чтобы на Руси
ради лжи убил кого-то —
Боже упаси!
Ну и мы, конечно, рады,
что под крик «держи!»
нас убьют во имя правды —
не во имя лжи.

Если Русь вам дорога
от природы,
не пускайте дурака
в патриоты!

Когда глядим на гусеничный строй
из окон сотрясаемых квартир,
пугающе загадочен герой,
зато вполне понятен дезертир.
Суровым размышленьям предана,
куда послать, на что употребить,
гори ты синим пламенем, страна!
Мне проще быть убитым, чем убить.

Кто-то лупит в амбразуру
по небритому брюнету.
Но зато возьмём цензуру —
ведь теперь цензуры нету!
Груды книжного товара
громоздятся офигенно.
Ты достоин гонорара.
И достоин гексогена.

Расстреляю чеченца.
Чеченец отрежет мне голову.
Будет внукам о чём вспоминать.

— Ой, не верь чеченцу!
Именем Аллаха
он тебе кинжалом
голову отрежет!

— Опасайся русских!
Помолясь во храме,
приползут на танках
и тебя зачистят!

— А ведь было время…
— Замолчи, безумец!
Мы тогда с тобою
были бездуховны!

Возвращайся к мирной жизни, чечен.
Шашка требует надёжных ножон.
Был ты с нами воевать обречен,
а теперича ты нам не нужон.

Отдыхай. У нас другой супостат,
о котором и мечтать не моги!
Всё Отечество замрёт на постах,
а шагнёт — так только с левой ноги.

Но не зря тебя мы брали в рожны,
разметав непротивленцев-зануд,
ибо, кореш, без войны да вражды
позабудешь, как Отчизну зовут!

Будь лоялен. Ремонтируй трамвай.
В амбразуры забивай пенопласт.
Только больше ничего не взрывай!
Да тебе уже никто и не даст.

Гляжу от злобы костяной
на то, что пройдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по городу — гляжу:
окопы веером.
Hу я ей, твари, покажу
сегодня вечером!

Жена родная визави,
страна родная.
И обе требуют любви,
меня шмоная.
Мне говорят: «Терпи, дедусь!
Молчи, не сетуй».
Но гадом буду — разведусь
не с той, так с этой.

Оскорбил, говорите, Великую Русь?
Поцелуйте замочную прорезь!
Я с Отечеством как-нибудь сам разберусь —
помирюсь еще с ним и поссорюсь.

И в том, что сломалась мотыга.
и в том, что распалась телега,
и что на печи — холодрыга,
а двор не видать из-под снега,
виновны варяги, Расстрига,
хазары, наплыв печенега,
татаро-монгольское иго,
татаро-монгольское эго…

Брожу и озираюсь допоздна:
куда ни плюнь — такие все крутые.
что лучше уж нашествие Батыя,
чем собственная наша крутизна.

В суровом достопамятном году
удил я рыбу на кронштадтском льду.
Всю леску перепутали, поганцы!
До сей поры мормышку не найду!

Ах, страна моя страдалица,
где извечны повторения,
где ещё при Святославиче
намечали светлый путь,
где вовеки не состарится
ни одно стихотворение,
ибо ты, богов меняючи,
не меняешься ничуть…

Не позволяй эмоциям
разделаться с умом —
пойми, что подлый социум
сидит в тебе самом.
Бранится по-мужичьему,
до крайности сердит.
Охрану увеличь ему —
и пусть себе сидит.

Ах ты, летопись-книга!
Что ни век — то напасть:
не татарское иго —
так советская власть!
Всяк охоч да умеюч
кинуть в небушко клич:
не Степан Тимофеич —
так Владимир Ильич…

О величии идей
говорить пока не будем.
Просто жалко мне людей,
что попали в лапы к людям.

Как-нибудь в конце концов
мы сведем концы с концами.
А пока что жаль отцов
арестованных отцами.

Покривив печально рот,
так и ходишь криворотым:
мол, хороший был народ,
уничтоженный народом.

Допустим, брошу. Белая горячка
дня через два признает пораженье.
Из нежно промываемых извилин
уйдут кошмары скорбной чередой:
пальба из танков, Горби, перестройка,
культ личности, Октябрьское восстанье,
потом — отмена крепостного права
и, может быть, Крещение Руси…

Hо тут заголосит дверной звонок.
Открою. И, сердито сдвинув брови,
войдут четыре человека в штатском,
захлопнут дверь, отрежут телефон
и скажут: «Зверь! Ты о других подумал?
Hу хоть о нас — плодах твоей горячки!» —
и, с дребезгом поставив ящик водки,
достанут чисто вымытый стакан.