Стивен Фрай - Троя. Величайшее предание в пересказе

До сего утра.

Это утро, утро всех утр, – иное.

Труды Эос еще не завершены, и мир пока что во тьме, когда смена караула появляется на городских стенах. Они с удивлением видят, что все ночные дозорные толпятся у бойниц бастиона и вперяются куда-то вдаль.

– Что там такое? Что вы заметили?

– Ничего! – слышен ответ.

– Ничего?

– В прямом смысле. Ничего .

– Еще темно.

– Раньше мы видали огни. Громадные костры – а теперь их нет.

Свет начинает сочиться на небо – и проступает блеклый силуэт. Все всматриваются и пытаются разобрать, что это за медленно проступающие очертания, и от этих усилий режет глаза. Но с каждой минутой все делается чуть яснее.

– Почему я не вижу кораблей?

– Что там за громадина виднеется?

– Ее там прежде не было.

Далеко на востоке врата зари растворяются настежь, и бледные сполохи озаряют небо над городом. Медленно, до того медленно, что кажется, будто чувства обмануты, явлена становится ошеломительная истина.

Начальник ночной стражи спешит к крупному бронзовому колоколу и бьет деревянным брусом тревогу.

Граждане Трои вымуштрованы не хуже воителей. При первом же звуке громадного колокола люди устремляются к заранее условленным точкам сбора. Никто не вопит, не толкается и не орет, словно заполошные лошади, никто не застывает в бездействии. Гектор, давным-давно разработавший этот порядок и выучивший людей, гордился бы тем, до чего упорядоченно и несуетно ведут себя горожане при первом же звуке тревоги.

Деифоб и Кассандра первыми в царском дворце восходят на бастионы. Сам Приам появляется чуть погодя – растрепанный, запыхавшийся. Стража все еще пялится с городских стен, военачальникам и глашатаям приходится ее одернуть: царственные особы пожаловали.

– Что такое? – спрашивает Приам. – Приступ? Пожар? Лестницы?

– Взгляни, отец! – вопит Деифоб.

Приаму помогают взобраться повыше.

Внизу расстилается равнина Илиона. Десять лет войны изрыли, изъязвили и растерзали громадный простор того, что некогда было плодородной землей. Приам вскидывает взгляд. Вон река Скамандр сверкает на утреннем солнце, а далее…

Приам смаргивает, не веря глазам своим, и смотрит вновь.

Ничего.

Греческий частокол снесен.

Весь лагерь – хижины, шатры, палисад – всё сожжено.

Приам замечает диковинную громадину, но не в силах понять, что это.

Но и вражеских кораблей не осталось – ни единого.

Приам так привык видеть их возле берега, что их отсутствие – словно рана, чудовищный шрам. Берег без них наг и открыт.

Приам все смотрит и смотрит, немотствует от ошеломления – и от чего-то еще. Страх ли это? Он сознает, что это чувство – малый намек на осколок крупинки надежды . Смеет ли он надеяться? Самая мысль о надежде наполняет Приама страхом. Он видел и выстрадал слишком многое, чтоб доверять надежде.

Обращается к Деифобу:

– Они… где они?..

Деифоб расплывается в широкой улыбке и хлопает царя по плечу.

– Они уплыли домой, отец! Греки уплыли домой! – И он пускается в пляс перед опешившим стариком.

Приам отталкивает сына и снова вперяется в равнину. Оборачивается к советнику и другу Антенору со словами:

– Что там такое – вон то, громоздится над развалинами возле берега? Моим старым глазам не разобрать. Что это может быть?

Вперед выступает Кассандра, дергает отца за одежду, кричит:

– Это смерть! Смерть!

Антенор призывает начальника стражи.

– Отправь людей к ахейскому лагерю. Пусть как следует все разведают и донесут.

Теперь Приам обращается к толпам людей, собравшихся на бастионах насладиться зрелищем.

– Студено тут, – говорит царь. – Думаю, лучше нам всем спуститься позавтракать, пока ждем новостей.

За завтраком Приам внешне спокоен. Говорит Гекубе, мол, не в силах поверить, что проснулся до конца.

– Возможно ли? После стольких лет? Просто уплыть?

– Мы молились об этом, любимый, – отвечает Гекуба. – Быть может, боги наконец прислушались.

– Но почему вдруг?

– Почему бы и нет? Боги знают, чтό война сотворила с Троей. С нами. Ты хороший человек, Приам. Злые живут счастливее, им не приходится хоронить стольких своих сыновей. Подобная несправедливость оскорбительна во всем. Долго пришлось нам ждать, пока боги склонят чашу весов в нашу пользу, но мы заслужили не меньшего.

В этот же миг шум на улице сообщает, что возвратился отряд лазутчиков. Врывается их начальник.

– Владыка, их нет! Они и вправду уплыли. Ни единого грека не осталось. То есть, повелитель, это не совсем так. Там… мы наткнулись…

– Отдышись, юноша, – говорит Приам, – и изложи нам, что вы нашли в ахейском лагере.

– Ахейский лагерь – не лагерь. Больше нет. Срыт, сожжен, заброшен. Но одного человека мы там нашли. Я приставил к нему охрану, поскольку вдобавок мы нашли… – Тут начальник отряда не в силах скрыть широченную улыбку. – Повелитель, ты ни за что не угадаешь, что мы нашли!

– Не играй мне тут игры с царем, выкладывай! – рявкает Деифоб. – Рассказывай попросту, что вы нашли.

– Если попросту, твое высочество, – отзывается начальник отряда, оставаясь в таком восторге, какой даже резкость Деифоба не может унять, – мы нашли… коня.

– Ну, ничего слишком странного в этом, конечно же, нет, – замечает Гекуба.

– Как бы не так! – говорит лазутчик, по-прежнему улыбаясь. – Это конь, каких прежде не видывали. Конь… – он показывает на потолок. – Конь высотою до крыши. Конь сделан из дерева !

Одиссей излагал в подробностях свой замысел при нескольких военачальниках Агамемнона, и самые значимые среди них – Неоптолем и Филоктет – попытались замысел с ходу отмести.

– Ничего не выйдет.

– Да они его подожгут.

– Так и ребенка не обдурить.

– Тридцать воинов? И ты сам среди них никак?

– Вот уж нет!

– Бестолковей придумать трудно…

– …безумно… чокнуто… самоубийственно.

Агамемнон вскинул скипетр, все примолкли.

– Афина тебе нашептала?

– Во всех подробностях, – сказал Одиссей. – Я поразился не меньше тебя. Но она дала слово, что все получится. – Он обратился к прочим: – И да, разумеется, я буду среди тех тридцати. Не желаю оставаться в истории среди трусов, которые не поверили. Среди предателей, возражавших против этого замысла, способного принести нам победу. Я буду среди тех тридцати, кого слава не позабудет вовек. Предрекаю драку за место.

Сила и убежденность его речи возымели действие.

– Я сюда явился воевать с врагом, а не прятаться в брюхе огненной западни, – молвил Неоптолем.

– Понимаю, что вы с Филоктетом, повидавшие всего несколько недель боев, по-прежнему верите, будто сила оружия – единственный способ, – сказал Одиссей, – но мы, все остальные, устали сражаться и убийству готовы предпочесть уловку. Остроумие остроте оружия, понимаете? Кураж и разум – резне и кровище?