Стивен Фрай - Троя. Величайшее предание в пересказе

Мрачное ворчливое согласие заглушило неуверенных.

– Как нам соорудить такую штуку? – спросил Менелай.

– Выдвигаю ЭПЕЯ, – сказал Одиссей. – Он измыслил нам палисад. Как нам всем известно, лучшие и самые крепкие хижины и постройки в этом лагере выполнены по его задумкам. У себя на Фокиде он руководил строительством храмов, кораблей и даже целых городов.

Призвали Эпея. Не самый любимый воитель среди ахейцев. Многие говорили, что в первых рядах, когда опасность сильнейшая, его не ищи. Однако в одиночных поединках сражаться он умел не хуже всякого. На погребальных играх Патрокла Эпей победил Диомедова друга Эврала в рукопашном бою. А на играх перед этим, в честь Ахилла, даже АКАМАНТ [176]– сын великого Тесея, изобретателя рукопашного боя [177], – не смог его одолеть. Если и удивился он, что его пригласили на встречу верховных вождей ахейского воинства, то умело это скрыл.

Одиссей говорил десять минут, Эпей кивал и слушал.

– Гениально, – пробормотал он, когда Одиссей закончил. – Деревянный конь , думаешь? Не слон, допустим?

Все посмеялись. Одиссей тоже хохотнул.

– В смысле, тридцать человек… – продолжил Эпей. – Им же там дышать надо все-таки.

– Тридцать – самое меньшее, чтобы все удалось. У тебя получится, Эпей.

– Мне сперва надо возвести высокую стену, чтобы скрыть от глаз троянцев и их лазутчиков, чем мы тут занимаемся.

– Я это уже продумал. Построим грубый деревянный забор. Пусть смотрится как продолжение частокола. Достаточно высокий, конечно, чтобы скрыть твою работу, но настоящая глухая стена вызовет подозрения.

Эпей кивнул.

– Что ж, – сказал он, – тогда пора за дело. Прежде всего надо отправиться на западные склоны Иды, завалить там сосен и доставить их к месту стройки. Мне понадобятся мулы и люди. Можно мне выбрать, с кем трудиться?

Агамемнон махнул рукой.

– Бери кого и сколько хочешь.

Эпей и Одиссей удалились, Агамемнон обратился к Калхасу:

– Мы правильно все делаем? Ну то есть это ж тартаров риск.

– Замысел смел, владыка, – молвил Калхас, – но что-то в нем согласуется со странным зрелищем, какое явилось глазам моим вчера вечером. Я увидел, как сокол падает с небес на голубку. Устрашенная, голубка скользнула в скальную щель. Долго смотрел я, как раздосадованный сокол летает вокруг скалы, – был он слишком громоздок, чтобы настигнуть добычу. Эти круженья напомнили мне наше воинство: как держим и держим мы Трою в кольце, но все тщетно. Но тут сокол вдруг бросил кружить и скрылся за кустом у щели. И ждал там, незримый, беззвучно. Затем увидел я, как голубка высунулась, огляделась и выпорхнула. Тотчас сокол выскочил из-за куста и пал на нее. Значение всего этого тут же стало мне ясно. Троя падет не от прыти и силы, а нашею хитростью, владыка царь. А наутро является Одиссей и выкладывает свою стратегию… – Вскинул Калхас ладони к небу, выражая тем свое изумление непостижимостью тайных путей у богов, у мойр, у судьбы.

– Хм-м, – сказал Агамемнон, и они с братом Менелаем дружно закатили глаза.

Трудясь, Эпей искрил, кружил и пламенел, подобно Гефесту. По лагерю разлетелись слухи, что на украшение своего громадного деревянного зверя расходовал он самоцветы и драгоценные металлы.

– Из общего запаса трофеев! – сердито бурчали некоторые.

Но в основном затеей вдохновились и ее поддержали. Однако всем хотелось посмотреть поближе. Леса, воздвигнутые Эпеем для строительства коня, скрывали его от глаз греков не хуже, чем деревянный забор вокруг всего сооружения – от глаз троянцев. Слышны были пилы и молотки, но ничего не видно.

Одиссей же тем временем прояснял Агамемнону и другим старшим военачальникам изощренные подробности своего замысла.

– Если мы просто снимемся с места и бросим лагерь, не оставив ничего, кроме коня, чтобы троянцы его нашли, они поостерегутся, – сказал он.

– Но я думал, в этом все и дело – что мы полностью уходим, а? – переспросил Эант.

– Да, но кто-то должен остаться и объяснить коня. Чтобы троянцы поверили в его безопасность и втащили его в город.

Агамемнон нахмурился.

– Не улавливаю.

– И у меня как раз есть подходящий человек, – добавил Одиссей, отступая в сторону и щелкая пальцами. По этому знаку из-за занавеса у него за спиной вперед выступил крепко сбитый плечистый человек и отвесил краткий иронический поклон. При виде его послышался оторопелый неуверенный ропот.

– СИНОН? – переспросил Агамемнон. – Я думал, вы друг друга на дух не выносите.

Одиссей улыбнулся.

– Мы не в восторге друг от друга…

– Мой двоюродный брат Одиссей – лживый, подлый ублюдок, – произнес Синон, – меня мутит от одного его клятого вида.

– Это известно, – согласился Одиссей, – в смысле, что его мутит от одного моего вида, – добавил он поспешно. – Остальное – чудовищная клевета, порожденная завистью. Мне совершенно непонятно, чего вы все смеетесь. Суть в том, что даже троянцы знают, до чего насмерть мы с Синоном враждуем. Его предательство поэтому будет вполне убедительным.

– Его – что? Объяснись.

Одиссей объяснился.

– Ну и хитер ты, а? – сказал Агамемнон, выслушав до конца. – Никто на всем белом свете не удумал бы ничего и вполовину столь же коварного.

Больше похоже на осуждение, чем на похвалу.

– Это не я, великий царь, – потрясенно возразил Одиссей, вскидывая ладони. – Это Афина. Она явилась ко мне во сне и изложила все подробности. Я лишь жалкая игрушка, ее бессловесный сосуд.

Приам и его свита отправились к брошенному ахейскому лагерю. Перебираясь через Скамандр и приближаясь, они видели, как конь словно бы прибавлял в размерах, его очерк в яростном свете неба все рос.

Начальник стражи, возглавлявший отряд лазутчиков, по-хозяйски опирался на исполинскую левую переднюю ногу коня с видом гордого обладания, какой возникает у любого, кому первому попадается замечательная находка. При приближении царя он вытянулся во фрунт.

Ничего подобного не происходило прежде никогда. За три кратких дня Эпей и его строительная бригада превзошли самих себя. Внимание к деталям потрясало. Почти вся спина, бока и брюхо состояли из перекрывающихся деревянных планок, как у лодки, обшитой внахлест, каждая планочка изгибалась, повертывалась и выпрямлялась гладко, одна к другой. К шее приделана была сверкавшая грива с пурпурной кромкой, перевитая золотом. В глазницах у коня размещались бериллы и аметисты, оттенявшие друг друга двойным цветом, – округлые кроваво-красные зраки, обрамленные зеленым. Сбруя, отделанная слоновой костью и посеребренной бронзой, сверкала и сияла на гордой голове, замершей в полуобороте, словно незримый всадник только что натянул поводья. Губы разжаты, а за ними виднелся неровный ряд свирепых белых зубов.