Евгений Шестаков - Хультура речи

Девушки, что вы сделали со священником?

Без одежды он бледный, как рисовый колобок...

На острове Кюсю девушки, юноши и навоз.

Брызги в стороны летят, вечер.

Их любовь сильна.

Она сильней гигиены.

На горе стоит верблюд.

Его четверо поймали и надругались.

Плачь, верблюд, день сегодня не твой.

Снизу, из долины Хироку,

Поднимаются к тебе еще четверо.

Не ходите, девушки, замуж

За Иванаки Кудзио.

У Иванаки Кудзио то, что нужно,

Втрое больше, чем можно.

Опа да опа...

Срослись ветка сакуры и сидящая на ней птица.

Я не верю своим глазам.

Между ними должен быть промежуток!

Шел я лесом, видел беса средь пальм.

Варил он в котелке рыбу фугу.

Глупый бес! Не на то повесил ты котелок.

Твоя похлебка будет пахнуть паленой шерстью.

Гейши в озере купались.

Гейши толкались частями тела.

Их счастье, что рядом нет Иванаки Кудзио.

Вот уж кто толкнет так толкнет!

Вот кто-то спускается с горы Фудзи.

Наверно, это тот, кто мне мил.

На нем зеленое кимоно.

На мне белое,

И рукава завязаны сзади.

Ой, мороз, мороз...

Не морозь меня, я прошу.

Лучше морозь коня.

Дорога в Токио длинна и скучна,

Пусть хоть что-нибудь звенит при езде...

Гоп-стоп... Мы те, кто подходит из-за угла.

Гоп-стоп... Эта гейша взяла на себя слишком много.

Сёма-сан, пусть твой меч попробует ее тело.

Осторожно! У нее искусственное сердце из стали.

Не слышны в саду камней даже шорохи.

Все здесь замерло до утра, кроме нас.

Что ты, милая, смотришь искоса?

Боишься, на спине будут вмятины от камней?

Спрятались ромашки, поникли лютики.

От горьких слов застыла вода в реке.

Почему гейши любят только красивых?

Почему остальные должны платить и платить?

Маленькая ель родилась в лесу.

В лесу и росла, укутанная снежком.

Приехал самурай, рубит ее мечом —

Никак.

Двое их в лесу тупых — он и меч.

Мохнатый шмель на душистую ветку сакуры.

Серая цапля на крышу дома в Киото.

Самурайская дочь — на бюллетень.

Не стоит находиться рядом,

Когда отец тренируется с бамбуковой палкой.

Я спросил у сакуры,

Где та гейша, которая разбила мне сердце.

Сакура не ответила.

И это хорошо.

В нашем роду и так полно психов,

Которые говорят с деревьями и травой.

От улыбки станет светлее всем.

От улыбки в небе проснется радуга.

Тот, кто весел, улыбается нам губами.

Кто же сделал сэппуку — улыбается животом.

Теплая валяная обувь, теплая валяная обувь...

Неподшитая, старая...

Приличная японская девушка не пойдет в такой на свидание.

Как здорово, что я неприличная!

И как здорово, что не девушка!

Виновата ли я? Виновата ли я, что люблю сакэ?

Виновата ли я, что мой голос дрожал,

Когда дула я в трубку ему,

Инспектору дорожной полиции?

Неуклюжие пешеходы бегут по лужам.

Вода рекой течет по асфальту.

В префектуре Исэмидзу дождь и полная тишина.

Там не разрешают петь на улицах крокодилам.

Наполеон слез с лошади, обошел лошадь сзади и заглянул ей в глаза.

— Свинья! — громко сказал Наполеон.

— Сам дурак! — не растерялась лошадь. Они постояли немного, переминаясь с ноги на ногу. У лошади ноги были длиннее. У Наполеона их почти не было. Зато у него имелись шпоры.

— Да ты сам посуди... — опять стала оправдываться лошадь. — Страна большая, а дорог нету. Дорог нету, а указатели стоят. Указатели стоят, а понять ни хрена нельзя...

— Сука! — взвизгнул Наполеон. Пока лошадь излагала, здоровенный русский комар укусил его и, избегнув пощечины, улетел на восток, наверняка с доносом Кутузову. — Падаль степная! Я на хера тебе компас повесил?! Я на хера тебе шоры снял?! Чтобы ты, гнида рейтузная, в Сибирь меня увезла?!!

— Спать меньше надо, — равнодушно сказала лошадь. Она была всего лишь транспортом, и прекрасно это понимала. Наполеон же был великий полководец, в чем ни он, ни лошадь также не сомневались. Однако действительно спать можно было и поменьше. Как и все полные коротконогие люди, Наполеон очень много ел в дороге, и поэтому много спал, качаясь в седле, и неутомимая нормандская лошадь сама прокладывала курс, полагаясь то на звезды, то на местное авось, а то и просто ломилась туда, где трава была гуще. Армия отстала от них еще на границе, где суровые русские таможенники сначала оштрафовали Наполеона за незаконный ввоз пушек, знамен и барабанов, а затем, когда начальнику таможни стала ясна цель такого массового посещения, всю армаду во главе с Даву и Мюратом прогнали палками. В итоге Наполеон пошел брать Москву один, с дюжиной носовых платков и полупустой табакеркой в кармане. Впрочем, за спиной у него сидела маленькая ручная обезьянка, которой откупился от набега турецкий султан. Но глупое животное только таращило зенки и беспрестанно сморкалось в спину хозяину.

— Привал! — процедил Наполеон, расстелил на земле плащ и улегся, положив обезьянку под голову.

— Пливал! — пискнула картавая обезьянка, и через минуту оба захрапели так, что двумя метрами ниже поднялась по тревоге и тихо ушла в другую нору боязливая семья кротов.

Лошадь внимательно посмотрела на спящих и осторожным движением задней ноги вытащила из седельной сумки фляжку. Отхлебнув, она сунула фляжку обратно, икнула и пошла к речке запить. Хитрый русский рак, сидя в воде возле самого берега, вытянул клешню вперед, закрыл глаза и напрягся. Уж кого-кого, а толстых французских лошадей не кусывал даже его папаша, известный речной хулиган, отнюдь не даром носивший кличку Чертовы Ножницы...

— Докладывай! — буркнул Михайла Ларионыч Кутузов, не глядя на агента и не переставая скрипеть по бумаге пером.

Комар сел ему на ухо, воздел лапки и горячо зашептал:

— Втроем идут! Он, лошадь и обезьянка. Одна шпага у них и два кастета. У лошади изжога от нашей травы, у обезьянки блохи, у самого — первая группа, резус положительный...

— Сколько их, говоришь? — устало переспросил фельдмаршал. Единственный глаз его с удовольствием укрылся веком и перестал вращаться.

— Трое, вашсясь! Блох не считаю, они наши.

— Плохо дело, — промолвил фельдмаршал. — Трое на одного — это плохо. Я бы даже сказал — херово. Я бы даже сказал... Ну да ладно...

После грандиозной попойки по случаю прибытия в ставку государя, после двух тысяч бочек водки при полном отсутствии даже сухарей, после диких плясок и пьяных хороводов в составе дивизий, после того как весь порох ушел на фейерверки, после того как пьянехонький государь, стоя на карачках и желая поблевать без свидетелей, приказал армии самораспуститься — Кутузов остался в поле абсолютно один, без армии, без припасов и без ботфорт, которые он совершенно напрасно поставил на горячую крестьянскую печку.