Евгений Шестаков - Хультура речи

Дрим, ту-ту, дрим, ту-ту.

— Снежинки ушли, ледышки пришли! Облепили лебедя, облепили! Душим. Ногами тоже. Снежинки — быстро к тем двоим! Облепили их. Нехер тут сочувствовать, себя пускай пожалеют. Отлично.

Бум, пу-пу, бум, пу-пу.

— Охотники! Не выходим, сперва стреляем! От так. Ощипываем тушки. Котелок! Где котелок? Катись, а не беги, ты же круглый! Хватай их! Нагревай, растапливай! Снежинки, ледышки — корчимся, гибнем, таем! Лавровый лист! Медленно выходи, со значением. От так.

Бом, пом-пом, бом, пом-пом.

— Охотники! Нажрались, уснули. Пьяные лежим как попало. Костер потух. Потух, говорю, отсюда! Минус двадцать! Хитро крадись, как будто ты минус пять. Минус тридцать! Заходи справа. Минус сорок! Ты главный, возьми их за руки. Вы вместе — минус девяносто! Мочи!!! Мочи их!!! Нехер птичек со снежинками обижать!!!

Дам, пам-пам, дам, пам-пам. Др-р-р-рыщ!

Жил-был мальчик с папой и мамой. Были они бедные, но не глупые, поэтому как-то раз папа прищемил мальчика дверью, тот стал очень хорошо петь и приносить полную шапку денег. Но не всегда. Тогда мама толкнула мальчика, он упал, и у него сделался горбик, который окупился этим же вечером, потому что мальчику стали подавать не только за веселые, но и за печальные песни. А папа у него был не просто умница, а настоящий мастер и однажды так ловко сломал мальчику обе ножки, что они повисли, как плети, и государство выписало ему пенсию. На радостях папа с мамой выпили и дали немножко мальчику, и им хоть бы что, а он от такого спирта ослеп. Но подавать стали больше, и за это мама иногда теперь бросала ему кусочки еды, а папа положил ему в конуру подстилку. Подстилка была из ваты, и мальчик ее выщипывал, потому что другую забаву, когда всю ночь сидишь на цепи, придумать довольно трудно. И вот как-то взял он да и выщипнул эту вату зубами. А не руками, которые ему связали той же цепью, чтоб он не слишком-то уж роскошествовал. А вата была не просто, а стекловата. Мальчик подавился, долго кашлял и потерял голос. И стали они опять очень бедные.

Мораль: избалованный ребенок — горе своим родителям, подумай трижды, прежде чем что-то ему дарить...

От одной матери жили-были три брата, сыновья ее из единой утробы, обеими грудями бесплатно в разное время вскормлены, один брат Андрюха, другой брат рыжий, а третий вовсе дурак, то письку людям покажет, то петухом крикнет, а то письку покажет, петухом крикнет, а всем остальным могуществом так пукнет, что народ на кладбище просыпается, вот такой вот сынок, и остальные не хуже, и спустя годы вышла меж ними ссора, между братьями и мамашей, вот как стояли, разговаривали, вот так же вдруг и поссорились, и мамаша рукомойник схватила и старшего по чайнику угостила, прямо ему по морде не спросясь навернула чисто по-матерински с обеих рук умывальником в небритое личико и четырнадцать раз то же самое повторила на виду у других двоих по наглой заросшей харе тяжелым умывальником с полного родительского размаха, чисто так по-житейски, в итоге пятнадцать раз ему не хуже кремлевских курантов пробила в полную силу, с оттяжкой, на выдохе с правого и левого плечика поочередно умывальничком металлическим, в глупый анфас ему накатила без сдачи с повторением слова «Ха!» и сопутствующим пинком под зад, под перед и в оба бока и полновесным гигиеническим аппаратом в то же самое время по сусалам его, по грызлу и в хохотальник, да не абы как, а во всю силушку без единого промаха в то местечко, где лоб начинается и тут же кончается, общим числом пятнадцать разов наличными ему отпустила совсем не мяконьким, а очень твердым и угловатым, крепкого чугуна предметом с десятью литрами водички в нем и пипкой, которую нажимаешь и льется, так вот всеми этими маленькими подробностями полтора десяточка раз собственноручно ему определила чем бог послал, умывальником, то бишь, чугунным, в общем, по харе, значит, и долго-долго этого занятия не прерывала, а все била да била, а он стоит и стоит, а она била да била, это вместе все азарт называется, когда он стоит и стоит, а она все лупит и лупит вот таким вот двухведерным, не совру, умывальником, в трехведерную усатую рожу изо всех материнских сил сначала три раза, а потом и еще двенадцать, да без улыбки, да слова доброго при этом не скажет, только бам! да бам! слышится, как она его этим-то вот, чугунненьким-то, умывальником-то окошко ему в Европу на личике прорубала не какими-то там немощными щипками, а богатырскою материнской рукой из любви к порядку и послушанию, сколько раз кукушка на дереве вякнула, столько раз она ему в дыню грохнула, и ладно бы еще медным своим кулаком, а то чужим, краденым умывальником из сталистого чугуна, чтобы мамку слушал и с мамкой не ссорился, пожурила его слегка, а он ей в ответ головою буйной звенел, и того звону на всю округу было полным-полно. Поморгали братья на это дело, поприщуривались — и больше мамке никогда не перечили, а во всем мамку с первого слова слушались и хорошие мамке сыновья были.

— Щас мы им, неумехам, покажем! — сказал козлоногий Фуэнтес и заплясал плешивым павлином вокруг кресла.

А коротышка Папилья молча обнял сухорукого Адольфо, и они плавно пошли на цыпочках из угла, где Папилья высоко подпрыгивал, в угол, где Адольфо падал на одно колено, и обратно под аккомпанемент ширинки старого Маркоса, который расстегивал и застегивал ее со скоростью, напугавшей даже бывалую Кончиту Эскобар. Пожилая Кончита Эскобар исходила потом от прекрасной прически вверху до ее жалкого подобия внизу. Зато румяный Гальего, сто сорок два килограмма милостью Божьей, не вынимая изо рта копченого гуся, поднял ногу и в нужном по смыслу месте порадовал товарищей, издав кишечником рев такой силы, что стоявшие у окна полицейские побежали за капитаном.

А времени было уже двенадцать, и под дальним столиком забился в истерике плюгавый Диас, которого издревле поражала способность стрелок становиться в такое положение. Послушав его, в пятый раз упал замертво легко ранимый Маноло, чьи желтые пятки над опрокинутым стулом так насмешили несерьезную Фелицию, что она родила в колпак повару, застыдилась и пустилась наутек, забыв дать ребенку образование. Капитан Гарсия, спешиваясь на пороге, ударился подбородком о выступ лошади, промолчал весь вечер, весь следующий месяц и зашелся криком только в День Благодарения. Лошадь, которую весь город помнил еще девчонкой, неловко попятилась и села прямо в торт на девяносто две зажженные свечи, задуть которые предстояло почтенному Фернандо. Ничуть не огорчившись, старый Фернандо, тем не менее, задал лошади такую трепку, что та заверещала, как младенец в руках умелой мачехи.