Михаил Жванецкий - Избранное (сборник)

Аркадий Исаакович, это непостижимо – мы снова встретились.

Ваши воспоминания, где уже есть я.

И мои воспоминания, где уже есть Вы.

Чего нет в Ваших воспоминаниях – Вас.

Как в моих не будет меня.

Человек не знает своего характера.

В воспоминаниях – «я сказал», «я подошел», «я ответил», «я переживал».

Никто же не пишет: «Со мной случилась истерика. Я ему денег так и не отдал… Когда все разошлись, еще долго раздавались мои крики… Я лежал и накручивал себя. Накрутил и закатил такой скандал, что осип и сорвал концерт…»

В Ваших воспоминаниях мне не хватает Вашего головокружительного, феерического, ошеломляющего успеха.

Потому что публика у Вас была изумительная.

Они тогда все были здесь.

Состояние общества тогда я бы назвал «запертость» от слова «заперто» с ударением на «о».

Вот эта «запертость» держала интеллект в состоянии полной боевой готовности. Шепни спящему среди ночи: «К пуговицам претензии есть?» Он бормотнет: «К пуговицам претензий нет».

Единственное, что не понимала публика – отчего Вы вдруг «Исаакович».

На это у нее тоже ушло несколько лет.

Сегодня возникла такая же история с Иисусом Христом.

Вы везучий человек, Аркадий Исаакович.

Они все были здесь – академики, писатели, артисты.

На намеках выросло это Ваше поколение.

Они откликались на юмор, как охотники на свист.

Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.

Помню конец спектакля – все бросились к сцене. Какой-то генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду. Она, сидя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже кителя. Он оглянулся – не понял, она его пнула опять. Генерал оглянулся и догадался.

Он догадался.

Он отодвинулся.

Он покраснел.

Мне не хватает в Вашей книге репетиции с А.В. Эфросом, когда администратор гостиницы «Московская» в Ленинграде кричала:

– Уже 24 часа 15 минут! Я вызываю милицию!

– Вызывайте! – сказали Вы, и я побледнел… И она вызвала… И милиция нас развозила по домам.

Это было в 1966 году.

Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом трамвае, в любой приемной вставали, когда входили Вы.

И начальники, начальники – великие специалисты лизать то, что сверху, и топтать то, что снизу, такая у них была чечетка: лизнул-топнул-позвонил – они тоже вставали.

Советская власть в таланте не ошибалась. Он либо сидел, либо процветал. Но знал о себе точно.

Вы были правы. Вы были правы. Всё, что угодно, надо было делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру, но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.

Этот рёв стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук… Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович!

Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота, до обморока, до мокрых стульев, и восторга от мгновенного переодевания и еще более быстрого перевоплощения: старика в женщину, женщины в японца, японца – в поэта-алкоголика… И все это внутренне, внутренне, дорогой Аркадий Исаакович! Это не надевание носа из чемоданчика и не пародия голосом, а из характера в характер за секунду. Со словечками, с новой походкой, с новым мировоззрением.

Потому что Вы артист великий.

А как это сохранить на плоском экране?

Потому что Вы обучены и образованны.

А как это показать на плоском экране?

Для Вас все слова родные. И рабочее немногословие. И поэтическая многозначность.

Конечно, Вы упрощали.

Конечно, Вы упрекали меня в усложненности…

Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным матом в душе.

А Вам требовалось попроще, с Вашим образованием и окружением из Тышлера, Зельдовича и Корнея Чуковского.

Но я Вас понимаю.

Я Вас понимаю.

Просто мы язык не выбираем.

Человек мыслящий старается донести на чем угодно и как угодно.

Мне не хватает в книге Ваших фокусов: репетировать до глубокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой текст и разносить их в клочья за незнание своего.

Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас, окруженного толпой, ревущий зал – они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних хамов, к идеологии которых добавлялась дикая зависть и желание согнуть того, кому смертельно завидуешь.

А Вам надо было выйти к публике… Надо было…

Не знаю, что живет после таланта.

Теперь здесь театр Вашего имени. Прославленный сын Вашего имени. Передачи, телекадры…

А что живет после Ньютона, Ломоносова?

Все уже далеко от них.

Что же осталось?

Основа, товарищ Райкин. Основа!

Ваша плита в основе новых фонтанов и монологов.

Так что не переживайте, там, где переживают.

Никто и ничто не вырвет Вас из-под нас, ибо мы рухнем.

Как всегда Ваш автор

Мой день. 1973 год. Ленинград.

Всё делал вкусно.

Валялся долго. Приятно.

Встал. Вкусно ел чайную колбасу, закусывая-я ея мощным куском круглого белого хлеба со сливочным маслом и толстым слоем баклажанной икры из банки.

Держал кусок параллельно столу, откусывы-вая-я и продвига-вы-вая его в глубь себя.

Колбасу брал из блюдечка, запивавы-вая сладким чаем из огромной керамической чашки.

Там было пять ложек сахара.

Отдохнул.

Затем постепенно начал стирать белье.

Выжимавывая, распускавывая, сжимавывая, пускавывая фонтаны пены и горячей воды.

Выкручивал сильно, долго.

Носил жгуты мокрого белья туда-сюда.

Повесил на книжный шкаф, повесил на холодильник, повесил на радиоприемник, на абажур – красиво!

В сырой кухне начал готовить обед.

Насёк лук, насёк картошку, избил мясо, отсыпал перловки.

Задумывал суп.

В процессе варки понял, что готовлю рагу охотничье, с добавлением вермишельи, тушенки и рыбных, мамочка моя, консервов.

Очень вкусно, если кто понимает.

Долго тушил с луком…

Помыл пол тряпкой.

Надоело на коленях.

Босой ногой, обмотанной в мокрую тряпку, вытирал пыль под диваном.

Затем вкусно, с удовольствием, макавывая белый хлеб в рагу, задумчиво поел…

Разобрал телефон. Он, оказывается, не работал. Починил. Он тут же зазвенел. Тут же поломал опять!

В этот день ему подчинялось всё.

Кроме дверей.

В двадцать ноль-ноль с минутами раздался первый звонок в дверь.

Начинался вечер.

Просидел молча пять звонков в дверь и один крик: «Подонок, я знаю, что ты дома!..»

Ушли с криком и плачем.

Сверху видел из-за сырого тюля.

Вторые звонки переждал…

Открыл третьим…

Это оказались первые пять звонков… Перехитрили. И заночевали.

Утром громыхали. Будили тревожным ароматом кофе, омлетом и дверным щелчком.

Слава богу, он безработных не любил…

Белье засохло в форме холодильника.