Тадеуш Доленга-Мостович - Карьера Никодима Дызмы

— Мои дамы сейчас придут, они кончают свой туалет. Может быть, тем временем, дорогой пан Никодим, вы осмотрите комнаты на первом этаже, потому что второй — хе-хе-хе! — под запретом для нашего взора: понимаете — дамы! Как вам нравится мое жилище? Сам все проектировал, сам все делал, сам давал указания архитектору, заботился о последней мелочи.

Куницкий то брал Дызму под руку, то увивался вокруг, беспрестанно заглядывая в глаза.

Барский дом, как и все Коборово, был гордостью Куницкого. Еще несколько лет назад здесь, по словам хозяина, было глухое место, стояла полуразвалившаяся усадьба, земля почти не обрабатывалась. А сегодня — загляденье, все приведено в порядок систематическим, упорным трудом.

Ступая по мягким коврам, они проходили комнаты, убранные с роскошью, о которой Дызма не имел даже представления.

Позолоченная бронза, массивные рамы картин, сверкающая мебель, огромные зеркала, мраморные и малахитовые камины, неведомые ткани, тисненная золотом кожа — все здесь говорило, кричало о богатстве, и Дызма подумал — случись вдруг землетрясение, и дом вместе со всей своей обстановкой рассыплется на золотые шарики.

— Ну, каково? — спросил Куницкий, когда они опять очутились в столовой. Не успел Никодим ответить, как вошли долгожданные дамы.

— Позвольте представить вам — пан Дызма! — подвел к ним гостя Куницкий.

Старшая из дам, блондинка, протянула ему с улыбкой руку.

— Очень приятно. Много слышала о вас.

Младшая, шатенка, чем-то напоминала бойкого мальчишку. Она крепко пожала Никодиму руку и принялась рассматривать его так бесцеремонно, что тот даже смутился.

К счастью, ему не пришлось и рта открыть, ибо Куницкий трещал без умолку. Поэтому у Дызмы было время разглядеть обеих женщин. Блондинке было самое большее лет двадцать шесть, шатенке — года двадцать два. Это удивило его, потому что Куницкий говорил ему о жене и дочери, а между тем обе дамы годились ему скорее в дочери. Сестры? Нет, друг на друга не похожи. Блондинка была изящной и тоненькой, но отнюдь не худосочной. Маленький, резко очерченный, чувственный рот, мягкий овал лица и огромные, непропорционально большие глаза говорили о мечтательной натуре. Элегантное летнее платье из плотного шелка открывало шею и плечи ослепительной белизны.

Шатенка была совсем другой. Рядом с этой, словно нарисованной пастелью, красавицей — она с ее косыми сросшимися бровями, светло-карими глазами, короткими, стриженными по-мужски каштановыми волосами, глухо застегнутой на шее английской блузкой, зеленым галстуком и темным от загара лицом походила на мальчишку. В ее глазах светилось что-то задиристое. Особенно Дызму поразила форма ее ушей. Шатенка сидела в профиль, и ему стоило большого труда не взглядывать время от времени на ее уши. Раньше он никогда не обращал внимания на уши людей. Только теперь он открыл, что ухо каждого человека неповторимо — оно может быть красивым, как сочный и упругий экзотический цветок. У Куницкого были маленькие розовые ушки, а у блондинки все закрывала пышная прическа.

Философствуя про себя, Дызма, однако, старался держаться за столом как остальные и ничем не выдать отсутствия того, что нотариус Виндер называл светским лоском.

Куницкий трещал без умолку о преимуществах и недостатках Коборова, перечислял свои новшества, распространялся о своей конюшие, сообщал, что из хозяйства покажет дорогому пану Дызме сперва, что потом.

— Пока что я успел вам показать только первый этаж. И Куницкий отхлебнул кофе. Воспользовавшись паузой, блондинка вставила:

— Как вам все здесь нравится?

— Очень богато, — откровенно ответил Дызма.

На лице блондинки вспыхнул яркий румянец. Выражение крайней досады появилось в глазах.

— Это вкус моего мужа.

— Хе-хе-хе, — захихикал Куницкий, — я уж говорил об этом пану Никодиму. Представьте себе, когда мы после свадьбы приехали в Коборово, Нина первую семейную сцену — хе-хе-хе — устроила именно из-за этого. Вот она, женская благодарность! Я из кожи лез, чтобы свить гнездышко, а она мне сцену закатила! И вообразите себе…

— Прекрати, пожалуйста, — прервала его жена.

— Не понимаю, папа, — вставила дочь, — зачем ты надоедаешь пану Дызме разговорами, которые, ко всему прочему, неприятны Нине!

— Да ведь я ничего не сказал, ничего не сказал, радость моя. Впрочем, мы сейчас избавим нас от нашего общества. Я должен показать пану Никодиму Коборово. Знаете, пан Никодим…

— Может быть, пан Дызма устал… ~ заметила Куницкая.

— Боже избави! — запротестовал Никодим.

— Вот видишь, вот видишь, — зашепелявил обрадованный Куницкий. — Нас, деловых людей, так и подмывает добраться сразу до сути.

— Папа, не отвечай за пана Дызму, — прервала его дочь. — Сомневаюсь, чтобы для всех людей суть составляли шпалы и отходы с лесопилки. Не правда ли, пан Дызма?

— Конечно, вы правы, — ответил тот осторожно, — есть вещи и поважнее.

Куницкий тихо засмеялся, потирая руки:

— Да, да, есть вещи поважнее! Например, вопрос об увеличении поставок! — Куницкий был доволен собой.

Блондинка встала и кивнула головой.

— Не будем мешать вам, — сказала она холодно. Шатенка тоже встала, и, прежде чем Никодим сумел уразуметь, в чем корень семейного раздора, обе вышли из столовой.

Дызма никак не предполагал, что завтрак так скоро кончится. Ел он мало, боясь показаться обжорой, и не успел наесться.

Лакей доложил, что лошади поданы.

— Так-то, — проговорил Куницкий, надевая шапку. — Пусть это вас не удивляет. Мы с женой не понимаем друг друга. Она, доложу вам, идеалистка, романтична, химеры разные в голове: молода еще. Поумнеет… А дочка? Гм… Кася на ее стороне, потому что сама соплячка. Бабы, впрочем, всегда друг за друга.

У подъезда их поджидала изящная двуколка с парой гнедых в упряжке. Куницкий и Дызма забрались на мягкое сиденье, и хозяин щелкнул кнутом. Лошади побежали крупной рысью.

— Что, хороши лошадки? — Куницкий прищурил глаза. — Я купил эту парочку на сельскохозяйственной выставке в Люблине. Золотая медаль. А? Каково?

Действительно, лошади шли точно заводные, и Дызма признал, что они великолепны.

— Прежде всего я покажу вам свое министерство путей сообщения, — заявил Куницкий. — Двадцать два километра с двумя боковыми ветками. Поедем к первой.

Они свернули с кленовой аллеи и добрых полчаса ехали по мягкой грунтовой дороге среди высоких колосящихся хлебов. Стояло безветрие, но зноя не было.

— Славный урожай! — сказал Дызма.

— Да, да, — ответил, печально покачав головой, Куницкий. — Слишком хороший, слишком хороший, увы!

Никодим рассмеялся.

— Вы так говорите, будто это вас огорчает.

— А вы что думаете? — удивился Куницкий. — Ведь это бедствие для земледельца.