Марта Кетро - Как правильно ошибаться. Большая книга мануалов

Я несла белокожие нарциссы – сорный сорт с красным ободочком, а вокруг задницы у меня был обвязан развевающийся шёлковый шарф, и когда шла мимо местных подростков в спортивном, кто-то из них сказал:

– Какая весенняя девушка.

Уж если гопота запуталась в лексических пластах, значит, лето ещё не скоро.

Эти цветы я купила сама, у трамвайной линии, пятнадцать штук за сто двадцать рублей, и когда искала по карманам мелочь, к нам с торговкой пристал попрошайка, протянул левую руку, показывая пальцы с обрубленными первыми фалангами, и строго сказал:

– В тяжёлом состоянии.

Мы обе посмотрели на него угрюмо – тётке он портил торговлю, а я обиделась за неё: по мне, так пожилая приличная дамочка, в одиннадцать вечера вынужденная вытаптывать на остановке четыре бакса, находится в более тяжёлом состоянии.

А предыдущие, сирень, я получила в подарок.

Мы гуляли в ботаническом саду, а когда расставались у метро, моя спутница отошла на минутку и вернулась с фиолетовым букетом. Надо же, внимательная, – я рассказывала ей, что белая слишком душная, а про персидскую мама говорила, что пахнет покойником. И эта женщина выбрала правильную, и я сразу нашла пятилепестковый цветок, загадала желание и съела.

А до того мы сидели под сосною. Точней, полулежали на моём розовом палантине – хотя это парадное слово не очень подходит для двухметрового куска линялого хлопка, который я уже много лет таскаю за собой по кустам и пляжам разных морей.

Я как раз пыталась процитировать ей стихи Саши Переверзина, но не с моей памятью, я это не умею и не запоминаю стихи:

– «На пригорке там повыше посуше», как-то так, «там сосна еще стоит под сосною», короче, хорошие, поищи потом.

А она, не слушая, перевернулась на живот, оперлась на локти, сплела пальцы под подбородком и сказала:

– А у меня скоро будет любовь.

Ну-ну.

– У меня, ты знаешь, каждые пять лет любовь. Недавно посчитала – начиная с шестнадцати, раз в пятилетку возникает мужчина, который меняет мою жизнь. Не обязательно в лучшую сторону, но что-то происходит со мной. И сейчас как раз пора.

Я прикинула её годы. Н-ну, если честно, я бы уже как-то о душе. А про любовь – не о душе, это про нервы. Но вслух ничего не сказала, только взглянула повнимательней. Овал лица вроде не поплыл, хотя в такой позе было бы незаметно, зато морщины на лбу, как рельсы у Курского, в шесть рядов. Кожа, волосы… впрочем, когда и кому физические кондиции мешали влюбляться. Люди в поиске похожи на уличных собак с мягкими ушами и глупыми умильными глазами. Смотрит на каждого снизу вверх, молча спрашивает: «Ты? ты мой новый хозяин? у тебя моя косточка, место и поводок? нет? тогда почеши мне здесь и здесь». И на любого пса кто-нибудь обязательно найдётся, хотя бы потрепать и пройтись до подъезда рядом.

– Думаю, он будет брить голову. И много знать о боли.

– Ты наслушалась песенок, и я даже знаю, чьих.

– Возможно. Я даже думаю… все эти мужчины – вдруг они просто появлялись вовремя? Вдруг всё это было не про них, а просто циклы такие в моей жизни, и всегда кто-нибудь находился под задачу.

– Тогда, может, обойдёшь разок без статистов для разнообразия? Зачем связывать перемены с каким-то человеком, если дело в тебе?

– Нет. Нет. Ты не понимаешь. У меня скоро будет любовь.

Снова легла на спину, дура упрямая, руки развела и чуть вывернула, чтобы нежные белые места показались солнцу. А я надела тёмные очки.

Как же, помню. Это действительно чаще всего происходило весной, хотя случалось и под осень, в такое время, когда всё меняется. Оно всё цветёт или увядает, воды начинают течь или замерзают, а ты вдруг чувствуешь, что становишься шёлком, тело твоё мнётся и вьётся, разглаживается и льнёт, не понять даже, к чему или к кому. Себе видишься шёлком, а ближним своим – серебром, потому что им начинает казаться, что ты окружена непроницаемой прохладой, твёрдой поблёскивающей корочкой, через которую не процарапаться. И тогда горе им, ближним, потому что ты вроде бы и не ждёшь, но кто-то должен прийти и приблизиться, миновать границу, не заметив её, и за это сорвать все цветы, собрать плоды и получить все призы, надо ему или не очень. А пока его нет, так легко и одиноко, что гляди того улетишь, шаг, другой, а потом думаешь, а зачем я – ногами? ведь лететь быстрей, если уж я всего лишь шёлк, всего лишь шарф.

И глупо спрашивать, какие планы на лето или «что ты делаешь этой зимой», – кто, я? Нечего рассказать, нечем похвастать, потому что среди ваших земных путешествий и ваших побед нет места для меня, и не имею я никакого знания ни о себе, ни о будущем, кроме одного, – а у меня скоро будет любовь.

Я пишу эти пустяки, – про таксу, про то, как лучше делать и не делать, – но хорошо бы всё-таки различать, когда речь о любви, а когда об остальных наших сладостных играх, какие мы ведём в эсэмэсках и письмах, флиртуя, засыпая в одной постели, расставаясь. Вся гамма, от лучезарной влюблённости, до фиолетового слова «отношения», связана с любовью точно так же, как связан с ней свет от лампы в гостиной, видимый из детской, когда засыпаешь. Ты ещё не совсем дорос до шпингалета, и вообще в голову пока не приходит запираться, поэтому между дверью и косяком папа зажимает свёрнутую газету, которая от сквозняка вдруг начинает сползать с шорохом – не очень медленно, но и не быстро, – и дверь открывается, виден коридор и немного света, падающего из соседней комнаты, где собралась твоя неспящая семья. И тут есть много приятных возможностей – сделать крышу из одеяла, под ней отвернуться к стене и заснуть, или, имитируя взрослую сварливость, крикнуть «закройте, дайте поспать», или усесться в постели тёплым коконом и блестеть в темноте глазами, ожидая, когда кто-нибудь пройдёт мимо и найдёт тебя.

Но совсем нет выбора, когда ты уже вышел под яркую чешскую люстру и ослеплённо щуришься, переминаясь, наступая на длинные пижамные штаны, их на ночь подвернули, а они развернулись и сползают. И уже не важно, отнесут ли тебя в кровать на руках и посидят немного, пока заснёшь, или просто засмеются, или шикнут с нарастающим раздражением, – ты уже придавлен этим светом, под который осмелился выбраться, и твоё дело теперь только стоять и любить их.

Заметила, что многие люди, неловкие в складывании слов, но непременно желающие сообщить миру нечто серьёзное, чаще всего начинают тексты со стандартных обобщений: «в наше нелёгкое время», пишут они, или «на территории бывшего СССР», или вот «многие люди», да. И далее эти домашние социологи вставляют какое-нибудь расхожее утверждение, которое нет нужды обдумывать, оно должно проскользнуть, как палец в… ну, вы знаете, проскользнуть и открыть дорогу более сложной мысли. Например, «в наше время, когда секс обесценился, телеканалы полны эротики, переходящей в порнографию…» и дальше, дальше.