Марта Кетро - Как правильно ошибаться. Большая книга мануалов

Мы с подругой разъезжались по домам после пары стаканчиков грога, Москва плыла за окнами, а мы лениво договаривали на заднем сиденье такси то, что не поместилось в нашу беседу за ужином. Это как сигара.

– Эти де-е-евочки… Знаю, как он с ней обращается – и она терпит. Пла-а-ачет.

– Меня бы такое тоже сломило. В её годы.

– Не знаю, ты другая. Мы другие.

– Ну ты не суди по нашим нечеловеческим меркам…

То есть я не это хотела сказать. Я о нашей закалке – гибкости, где надо, а где надо – броне. Об умении использовать нападение так, чтобы атакующий пролетел мимо, а ты остался на ногах и в сильной позиции. О натренированности не просто выживать, но побеждать, даже не сбив дыхания.

Она, конечно, поняла, о чём я, но сама я споткнулась об эту оговорку.

Всё меньше человеческого. Человеческое – это жаловаться, исходить соплями, быть дурой, быть беспомощной, уязвимой, влюблённой, страдающей, терпеливой, живой. Поддаваться не из лукавства, а от нежности; спрашивать: «Мы ещё увидимся в этом году? а когда ты мне позвонишь? а ты меня любишь? а я тебя – да»; между свиданиями ждать и плакать, а не заносить следующую встречу в календарь, чтобы не забыть; надеяться, а не планировать. Не только в любви, в делах тоже: не удерживать лицо, когда обижают, показывая огорчение всем на радость; не мстить через полтора года, а визжать в ту же минуту; не просчитывать результат, если прямо сейчас есть кураж и хочется влезть в проект с головой. Это нормально, это по-человечески. И в любом случае о чём бы ни зашла речь, они ждут помощи и поддержки, а мы ничего ни от кого не ждём.

Собственно, с утраты поддержки оно и начинается. Всегда пытаешься опереться на маму, на друга, на мужчину. Свято веришь, что это и есть любовь, когда вот рука, вот плечо. А всё соскальзываешь, обваливаешься, всё в вату, и где было надёжно – пустота, где было навсегда, теперь даже не никогда, а серенький такой nothing.

Может, в этих падениях и нарабатывается твоя чёртова ловкость, гибкость там и броня здесь. Не случайно же Василиса ударилась оземь, прежде чем оборотиться птичкой – голубкой, утицей, ястребом, василиском или трёхголовым птеродактилем.

Однажды это обязательно произойдёт с каждым, кто достаточно живуч, чтобы не разбиться в мясо: исчезают ожидания, надежды на других людей спадают с тебя как платье, как оковы. Ты разбегаешься и взлетаешь. И наконец-то становишься счастливой.

Абсолютно.

Не из-за любви, не вместо любви, любовь вообще ни при чём, когда вся ты и стрела, и полёт.

Наконец-то принадлежишь себе и поначалу упиваешься только этим, а потом оказывается, что мир тебе тоже дан в руки, он пластичен – не весь, но какая-то часть, которую ты действительно можешь изменить под себя, и все недостающие опоры ткутся из воздуха, формируются из складок реальности, а светофоры омывает зелёная волна каждый раз, когда это необходимо.

Ты всё ещё можешь падать, но ничего, кроме смерти, с тобой не произойдёт. Тогда говорят, что ты потеряла страх божий. Возможностей остаётся ровно две – пережить следующий раз или не пережить. Смотришь на грядущие ужасы и точно понимаешь: вот от этого я умру, а от этого – нет. И чего же бояться? Ведь страдать уже точно не придётся, боль сразу же перетекает на уровень физиологии и переносится не без помощи пилюль.

Возникает чувство неуязвимости для людей. А судьбу (или бога, у кого есть бог), конечно, не переиграть, но можно хотя бы не бояться.

Они действительно не плачут в подушку, ребята. Они ходят плакать к психологам или в кинотеатр.

И тут есть соблазн заговорить о жестокосердии. Но никто не отнял у них память, эмпатию, доброту. Что-то иное у них потерялось, имеющее отношение к зависимости от других. Может, это называется слабость.

А другой соблазн – считать это «нечеловеческим». Я с того начала, с ощущения изнутри. Но, возможно, это просто зрелость. Такая она, зрелость человеческого существа, а отпавшим была всего лишь юность. Это юность слетела с наших тел и душ и серым пером упала на ладонь другой девочки. Той, что будет теперь терпеть и плакать.

Не знаю. Правда не знаю, у меня нет схемы для вас, нет правды, нет обещания. Нет больше карты, ставшей горстью юрких хлопьев, летящих на склон холма.

Есть только свист счастливой стрелы, узнавшей свою цель, есть полёт бестии, парящей на распростёртых крыльях, нежность ко всему живому и улыбка обыкновенной человеческой женщины.

Сильно упрощаю, простите.

Сильно упрощаю, простите.

Если вы по случайности не мечтаете, никогда не соблюдайте изложенных правил. Но обязательно их запомните.

Насчет родителей – может, это глубочайший первобытный страх перед инцестом не позволял представить их в страсти? Так ведь и до сексуальных фантазий недалеко, поэтому пусть лучше они не могут, и точка. А что касается «в СССР не было секса» – зуб даю, не было. Даже в конце восьмидесятых наша учительница биологии просто отказалась проводить те уроки, на которых по программе надо было объяснять строение половых органов. Пройденный материал вместо этого повторяли.

Моя мама произносит это слово именно так, и оно получается омерзительнее, чем просто «мерзкое».

Вы понимаете, что вместо «имя жены» должно быть написано ИМЯ ВАШЕЙ ЖЕНЫ? Хорошо.

Кстати, и муж тоже.

Подобные жемчужной красоты формулировки взяты с сайта (виртуальный класс йоги Андрея Сафронова) и др.

Это не то, о чем вы подумали.

Хайнлайн Р. Фрайдэй. (Пер. М. Алгинина).

Жена Достоевского на самом деле.

Если же беды особой нет, а всего лишь женщина чего-то хочет – ну, чтобы не бухал и не блудил сверх меры, допустим, то это совсем просто, – «зажралась, сука» и далее по тексту с удвоением пафоса.

Повторю – не все, не всех, не всегда. Есть потрясающие актрисы, одна моя знакомая – из лучших людей, которых я встречала в жизни, не только среди актрис и женщин, а вообще людей.