Николай Виноградов - И смех и грех

– На этот счёт можешь не беспокоиться. У меня на всех трусах с внутренней стороны карманы имеются – жена нашила. Главное, надо через проходнушку в самый час пик идти, когда вся толпа ломиться будет. Они в это время меньше шмонают. Ты впереди, я за тобой, как всегда, – быстренько набросал стратегию и тактику опытный мошенник. – Надо же – пятнадцать минут… Ломы склеивает, вот это клей…

***

Была уже середина осени, почти каждый день шли дожди. Мы поменялись с Серёгой зонтами, я отдал ему свой, с острым наконечником. В проходной, как всегда, была толкучка – задние напирали трудовыми мозолями на передних, те упирались животами в застопорённую вахтёром вертушку. Серёга улучил момент и как бы ненароком ткнул Загрёбу прямо в пах остриём моего зонтика.

– А-ай, Сыроженька, – Борис Федорович вскрикнул так, словно его проткнули насквозь в самом жизненно ценном месте. А когда, в добавок, его ещё и сильно прижали к вертушке, и в паху у него что-то с треском лопнуло, на лице бедолаги Серёга впервые в жизни увидел настоящий ужас. Но Загрёба, понимая, что на кону практически стоит его судьба, смог быстро взять себя в руки и сразу взглянул на часы. Пошёл отсчёт времени. Когда вышел из проходной наш шестой, Фёдорович взмолился:

– Всё, братишки, жить мне осталось всего… двенадцать минут. Спасите ради Бога! Чё делать-то, куда бежать? Господи, за что? – чуть не плача, растерявшись, заголосил Загрёба.

– Надо сигануть до ближайшего подъезда. Может, ещё успеем, – скомандовал Серёга, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха. Со спринтерской скоростью мужичок за пятьдесят лидером прибежал к подъезду ближайшей пятиэтажки.

– А-а! Закрыто! Восемь минут осталось, – он побежал в следующий подъезд, который тоже был закрыт. Только в последнем, четвёртом подъезде, мы, все промокшие под дождём, встали в кружок, в середине которого быстрее солдата раздевался до гола бедный несун. Словами не передать, это надо было видеть.

– Быстрее, братцы, мне хотя бы дырку оставить для посикать, – умолял нас старший член бригады, полностью разгонишавшийся, стоя босиком на холодном, грязном, бетонном полу, переминаясь с ноги на ногу.

Серёга всё заранее продумал, помог надеть Загрёбе на руки резиновые перчатки. «Давай, напяливай, говорю, – приказывал он, – а то и пальцы на руках склеятся». В кармане наготове он держал бритвенный станок. Глядя на посиневшего, дрожавшего всем тщедушным телом, бедного Загрёбу, стыдливо прикрывавшего худыми, коротенькими ручонками своё скудное хозяйство, обхватив ими свисающий до лобка курдюк, мы уже едва сдерживались, чтобы не расхохотаться.

– Две минуты. А-а! Господи, спаси! – воскликнул наш многострадалец. Он уже сто раз вытер все свои гениталии. В ход пошли трусы, потом майка, уже рвалась на тряпки рубашка, а наготове я держал джемпер, выкидывая на улицу уже испачканное клеем рваное нижнее бельё.

– Ножницы! Братцы, у кого ножницы есть? – вопрошая, оглядывал он нас с застывшими слезами на глазах. – Я бы хоть волосы там состриг.

– Бритва безопасная не пойдёт? – ни разу даже не улыбнувшись, мастерски продолжал играть свою роль Серёга. – У меня есть, чисто случайно. Повезло тебе, Фёдорыч. Дома утром побриться не успел, на работе пришлось. Новая, вчера только купил.

– Сыроженька, спаситель ты мой, – Загрёба обрил всё свое хозяйство под нуль за считанные секунды. – Последняя минута пошла. Братцы, привязать бы как, а?! Лучше, желательно, под углом в сорок пять градусов. Если засохнет, так хоть в таком положении, – с мольбой в голосе запросил он своё последнее желание. – Ломы ведь склеивает, кувалдой не разобьёшь, – умолял Загрёба, взирая больше на невозмутимого Серёгу.

Давясь смехом, в этот момент я готов был запихать в рот джемпер Загрёбы. У остальных состояние было не лучше. Кто-то, чтобы не прыснуть, закусил, как лошадь удила, свой зонтик, кто-то обоими ладошками закрывал себе рот. Я, весь красный от натуги, выпустил из носа предательский пузырь, а на глазах самопроизвольно выкатились слёзы.

– А чего я-то сразу? – возмутился Серёга на полном серьёзе, мысленно представив, как он будет выполнять эту последнюю волю Загрёбы. – Так и так не успеем, сейчас схватываться уже начнёт. Оставь уж как есть, на полшестого, а то сикать неудобно будет, – поглядев на бригаду впервые за всё это время одарил он нас своей улыбкой. – Вон тётка какая-то без зонта сюда, кажись, бежит. Одень хоть портки, а то, чего доброго, она в обморок упадёт.

Одновременно взорвавшись, мы заржали, как жеребцы. Хохот раздавался на весь подъезд. Истерика на максимуме держалась минут пятнадцать. Из квартир первого этажа уже начали высовываться жильцы, угрожая вызвать милицию. Пока мы впопыхах напяливали на нашего героя оставшуюся целой одежонку, он успел надуть прямо в штаны, придав нам этим поступком новый импульс энергии для хохота. Кое-как воткнув обезумевшего Загрёбу в ботинки на босу ногу, не зашнуривая, рассовав по карманам плаща его грязные носки, мы волоком вытащили его на улицу.

Дождь продолжал хлестать, как из ведра. Не разбирая дороги, прямо по лужам и грязи, мы вели под руки своего наставника к автобусной остановке. Он, бедный, чуть не плача от обиды, еле плюхал без зонта, в брюках с незастёгнутой ширинкой, в джемпере, одетом наизнанку. В старомодном плащишке, застёгнутом не на те пуговицы, в резиновых перчатках на руках. Широко, как моряк во время шторма, расставляя ноги, он несколько раз терял по дороге застрявший в грязи ботинок. Узнав правду о том, что в резиновой перчатке в его трусах вместо клея было налито растительное масло, густо подкрашенное чайной заваркой, он уже даже не радовался…

***

В автобусе на меня напала жуткая икота. Домой пришёл весь грязный, промокший, хоть выжимай, с горьким привкусом желчи во рту. Развалившись в душистой ванне, перед глазами продолжал стоять образ плачущего пожилого человека, когда-то бывшего самого лучшего моего наставника. В душу закрался грешный стыд. «Как же я мог? Это же я… я один во всём виноват. Моя идея была, Серёга лишь отлично её реализовал», – корил я себя весь вечер.

Вспомнилось, как год назад, сразу после техникума, попал я в этот цех совсем зелёным салагой, осциллографом даже нормально пользоваться не умел, паяльник в руках не держал. Борис Фёдорович за неделю меня, дурня, обучил всем хитростям и премудростям. Работа у нас сдельная – сколько сделаешь, столько и заработаешь. Без него бы я до сих пор, может быть, гроши с копейками получал. Вон батя, в карьере на самосвале без выходных пашет, а на целых тридцать рублей меньше меня в дом приносит. «Сволочь я неблагодарная», – душила проснувшаяся вдруг во мне совесть, не давая покоя всю ночь.