Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

Аксинья Дмитриевна зятя своего не любила,

ожидая от него неприятностей для дочери,

в тот грозовой августовский вечер

она вдруг разложила пасьянс один раз, другой,

а потом заголосила, как по мёртвому:

– Убил он, убил доченьку мою!

Внуки уставились на старуху, раскрыв рты,

и тут на улице раскатисто ударил гром,

за окнами вспыхнула бледным светом молния,

все услышали знакомое ржание,

гурьбой кинулись во двор —

конь стоял у дверей хлева нерассупоненый,

с обрывками упряжи на спине и на боках,

судорожно храпел и бил землю копытом.

– Господи! Убил наконец-то, дьявол поганый! —

голосила сухонькая Аксинья Дмитриевна,

стоя на крыльце и потрясая своей клюкой. —

Будь ты проклят, убивец ты чёртов, тьфу, тьфу!

И тут широкими шагами из дождя вышел дед.

Он был страшен.

Степанов навсегда запомнил его мучнисто-белое лицо,

отчаянный взгляд, сорванный чужой голос,

которым дед негромко распоряжался.

В доме появились соседские мужики,

кто-то подъехал на грузовой машине

и снова умчался куда-то в дождливую темень.

Всё как-то сразу выяснилось.

Степановы возвращались короткой дорогой,

бабушка дремала, дед правил,

и тут на косогоре конь поскользнулся,

на мокрой глине телегу юзом повело вбок,

оглобли встали наперекос, пугая коня,

дед решил рвануть вперёд,

конь прыгнул что было сил,

порвал постромки и ускакал домой,

а дед с бабушкой остались барахтаться

под перевёрнутой телегой.

Дед командовал спасательной операцией сам,

только в городе выяснилось,

что всё это время он оставался на ногах

с открытым переломом руки.

Бабушке досталось куда больше —

рёбра, голова, что-то ещё внутри,

чего Степанов по малолетству не упомнил.

Но ничего, со временем всё заросло,

конь так вообще сильно не переживал —

а не хрен ездить в дождь по мокрым косогорам.

Лошади в деревне живут недолго.

Лет через пять конь постарел, осунулся, засопел,

ветеринар посоветовал деду

сдать его поскорее на мясо.

Ранним осенним утром дед надел уздечку,

погладил шелковистые когда-то бока,

и они пошли вдвоём по улице за деревню —

печальный дед и его покорный товарищ.

Вернулся дед к обеду один, пьяненький,

он долго плакал, сидя на крыльце,

такой несчастный и пришибленный

в своём немодном пиджаке

и старых разбитых сапогах.

Коня убивали прямо при нём —

завели в специальное стойло,

ударили молотком между глаз,

перерезали жилистое горло —

и понеслась коняшкина душа на небесный выпас.

Телега дедова со временем рассохлась и сгнила,

упряжь долго висела на сеновале, пока не истлела.

Нового коня деду больше не дали,

главврач выделил ему от щедрот

новенький блескучий велосипед,

пообещал со временем мотоцикл с коляской.

Но все эти чудеса цивилизации

деду толком так и не пригодились,

в восемьдесят четвёртом прибрался и он,

отмучившись полгода в психинтернате.

И осталась в памяти Степанова

живая картинка со звуком —

утро, дед идёт по двору, ведя коня в поводу,

и топот конских копыт,

вплетаясь в ритм и шарканье дедовых шагов,

звучит так мягко, так приятно и знакомо,

что хочется выглянуть в окно, чтобы увидеть,

как уходят оба они в туманную даль —

трудяга-конь и его старый хозяин.

– Когда б имел златые горы

и реки, полные вина,

всё отдал бы за ласку, взоры,

чтоб ты владела мной одна…

Много ли для счастья надо?

Удивлю я вас, наверно.

В детстве пас коровье стадо —

прут да томик Жюля Верна.

Зачитаешься романом

и шукай потом корову…

День в раздолье первозданном —

ночью спится сном здоровым.

Хлещет ливень ли, жара ли —

а куда деваться в поле?

Комары, бывало, жрали

так – закуришь поневоле.

Убежать нельзя – стыдоба.

Ты теперь – стратег и тактик,

на коровах голос пробуй,

вырабатывай характер.

Совесть свежая, без пятен,

память как ведро пустое.

Ты один, и мир понятен,

ясен, чист, и прост, и строен.

Опыт мал – полно фантазий,

лес живою сказкой дышит.

Небо радуга раскрасит,

очень хочешь – трогай с крыши.

В гонке вечной с веком прытким

так и тянет разреветься —

есть теперь всего в избытке,

да сбежало счастье в детство…

Всё правильно – бывает погода,

то бишь годное для жизни состояние природы,

а бывает погода с приставкой НЕ —

это когда на улицу лучше вообще не выходить.

Степанов, бледный юноша двенадцати лет,

приехавший в деревню погостить на лето,

плёлся в утреннем тумане по сельской улице —

сегодня был черёд его родственников

гнать общественное стадо на выпас,

но дед-фельдшер с бабушкой вели приём,

ставили печальным старушкам прописанные уколы,

поэтому Степанов вышел в поле за главного.

Туман медленно поднимался,

но хорошего в этом было мало,

поскольку наконец-то стало понятно,

что день ожидается нудный, серый и дождливый.

Заспанные хозяйки выпускали кормилиц со двора,

без особого доверия посматривая на юного пастуха,

преувеличенно бодро свиставшего военный марш.

Неосознанно стараясь подражать взрослым,

Степанов уверенно вышагивал по сырому песку

в дедовых «кирзачах» и заношенном дождевике,

зычно покрикивая на особо шкодных подопечных,

вечно старавшихся залезть в чьи-нибудь посевы,

словом, старательно играл ответственную роль

настоящего пастушьего командарма .

Девятнадцать разномастных коров да пятеро овец,

которых Степанов недолюбливал за тупость,

поскольку те вечно шарахались по каким-нибудь кустам,

отставали от колонны и противно орали своё «бэ-э-э» —

вот был весь вверенный ему на сегодня контингент.

За околицей деревни животные проснулись,

сбились в дружный коллектив и двинулись на луг,

своё излюбленное место поглощения разнотравья.

Обозрев вверенную ему маленькую армию

взыскательным генеральским взором,

Степанов тоже расположился на лугу,

на пригорке у подножия одинокой сосны,

расщепленной неизвестно кем на три макушки.

Между тем начал накрапывать дождик, опять стемнело.

Его солдаты, явно чем-то озабоченные,

дружно потянулись к хилому сосновому лесочку,

видневшемуся на самом краю луговой равнины.

Вверху – знаменитый луг на излучине реки Велесы, близ деревни Зеленьково, 1988 г. Внизу – мои дед и бабушка служили с 1941 года в госпиталях Дальневосточного округа. Фото из архива