Эдуард Струков - Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

Долго лить ему? Кто знает! Успокойся. Сядь, налей.

Ни к чему тебе всё это, и былого не вернуть.

Заночуй, а там с рассветом выбирайся как-нибудь.

Оплывают воском свечи, пусто на сто вёрст вокруг,

то ли утро, то ли вечер, капель гулкий перестук.

Подступает полночь злая, и во тьме приходит страх,

кто-то прячется в сарае и шевелится в кустах.

Ждать, тоску превозмогая, нету сил. Задремлешь ты…

…Некто глянет, не мигая, на тебя из темноты.

Не упрямься, стань покорным.

Не спасёшься взаперти.

Он войдёт – огромный, чёрный —

в нежить злую превратит.

Им натаскан и послушен,

алчным демонам под стать,

будешь человечьи души в непогоды отбирать.

Станешь, мрачной силой послан,

не отбрасывая тень,

выть тоскливо на погостах мёртвых русских деревень,

страшен, никому не нужен…

…Утро. Петушиный крик.

И таращится из лужи на тебя седой старик.

Заполошного киномеханика Витьку Быстрова

все в деревне за глаза звали Быстрёнышем.

Жену его, флегматичную статную русскую женщину,

на щеках которой играл странный бурый румянец,

работавшую библиотекаршей, а потом завмагом,

соответственно именовали Лидкой-Быстрихой.

Ей это деревенское прозвище совсем не шло,

поскольку не ходила она, а будто павой выплывала,

но вот жуликоватому и мелкотравчатому мужу её,

которого в деревне недолюбливали за хитрость,

кличка Быстрёныш шла необычайно,

поскольку был Витька маленького роста,

шебутной, заводной и пронырливый,

вечно носился, как угорелый, на велосипеде туда и сюда

якобы по своим важным киномеханическим делам.

Деревенские прозвища – самая благодатная тема

для монографий досужих исследователей.

Прабабку Степанова Аксинью Дмитриевну Зорину

величали как положено – бабой Зоринихой,

он писал ей в детстве трогательные жалистные письма:

«Дорогая моя любимая бабушка Зоринишка…»

А вот родственников её, тоже Зориных,

сверстницу Степанова Надьку, дядю Мишу и тётю Нюру,

почему-то в деревне прозвали Христюхиными,

жила-де когда-то давно такая баба Христюха,

а почему так её саму прозвали и каким-таким боком

Зорины той Христюхе приходились, поди теперь разбери…

Прозвища закреплялись с детства, по случаю,

бедовых соседей и родственников Крыловых

вся деревня испокон веку дразнила Пистонами,

они на прозвище совсем не обижались,

носили его с гордостью, как будто медаль,

Бабушка их, тетя Нюра Крылова, в девках Мельникова,

была подругой степановской бабули, жульничала в карты,

всегда угощала Степанова конфетами и звала в гости,

но знал он её почему-то не иначе как бабу Волечиху.

Почему? Оказывается, первого мужа её звали Олегом.

Другую соседку, тётю Катю Орлову,

кряжистую сморщенную старушку,

обличьем и клыками во рту напоминавшую ведьму,

в деревне звали за глаза Катька Золотыриха.

Все боялись её – злобная Золотыриха обладала

громогласным и неимоверно зловещим голосом,

вела постоянное наблюдение за своими посевами.

Каждый раз, в тот самый момент,

когда бабкина корова Малышка, уставшая за день,

начинала по дороге домой забирать с тропинки влево,

роняя свои тёплые пахучие лепёшки

рядом с золотырихинской картошкой,

из соседского дома раздавался звериный рык:

«Ах же ты, памжа! Ах же ты, шешка такая!»

Ошалевшая рыжая корова вздрагивала всем телом,

в ужасе прижимала уши и прыжками неслась в хлев,

где ещё долго вздрагивала, кося пугливым глазом.

Дед Золотыриху с некоторых пор недолюбливал,

она платила ему взаимностью, к удовольствию зевак

частенько отпуская вслед пассажи типа:

«Опять Игнатьич напився, чорт! Ууу, змей чарвивый!»

Дед, пытавшийся добраться домой на автопилоте,

вжимал голову в плечи и ускорял было шаг,

но выпитое им зелье делало своё дело,

ноги были сами по себе, голова – сама по себе,

к тихому удовольствию зевак он спотыкался,

падал в траву, потом долго пытался подняться

под укоризненные вопли и проклятия Золотырихи,

но тут выбегала бабушка, призывала на помощь,

Степановы общими усилиями затаскивали

горько завывавшего деда на его излюбленный диван.

Это была обычная русская деревня семидесятых,

с её пыльными улицами, степенными людьми,

бесконечными будничными заботами,

закатами и рассветами над рыжим сосновым бором,

под журчание вечно холодной речки Велесы —

край, где затерялось неприметное детство Степанова.

Но речь вот о чём – именно Витьку Быстрёныша,

маленького, кривоногого сельского киномеханика

с ясными есенинскими глазёнками,

он считал тогда полубогом, искренне завидуя ему,

мечтал поскорее вырасти и стать киномехаником.

Раз в неделю с попуткой Быстрёныш уезжал в район,

чтобы явиться к вечеру посланцем городского мира.

Шофёр тормозил, Витька скидывал на песок

пару железных банок, где лежали бобины с плёнками,

лихо спрыгивал сам через борт попутки,

красуясь и прохаживаясь этаким фертом

в коротких лакированных резиновых сапожках.

Слегка подвыпивший, раздухарённый, злой,

ещё не городской, но уже как бы почти нездешний,

киномеханик Витька, злобно и витиевато матерясь,

вешал на стене магазина простенькую блеклую афишку

с названием добытого и привезённого им фильма,

что-нибудь наподобие «Дело было в Пенькове»,

и зрители с замиранием сердца ожидали сеанса.

Развлечений в те годы на селе особенно не имелось,

поэтому показ кинофильма был всегда событием.

Кто с кем пойдёт в кино? Вот он, вопрос вопросов!

Целый день шла переписка с местными девчонками

через тайники в кирпичах на задней стене магазина,

но селянки были жеманны, насмешливы и глуповаты,

зато на лето приезжали бледные снулые москвичи

и зажигательные москвички в открытых сарафанчиках.

В избах, где жили городские, играла незнакомая музыка,

голоса страстно вздыхали о чём-то на импортных языках.

Мальчишки фланировали мимо окон, мечтая пригласить

этих непонятных жителей другой планеты и не решаясь.

Жизнь для детей летом в деревне кипела страстями,

через дядьку подростки покупали тайком вино «агдам»,

покуривали всякую дрянь вроде вьетнамской «птички».

Прошли годы, клуб давно закрыт, деревня вымерла,

и только постаревший, но шустрый Быстрёныш

оживляет унылый сельский пейзаж.

Вечно раздражённый чем-то, крикливый,

Витька яростно вымогает по утрам «бутылочку»

у молчаливой и неприступной жены-продавщицы,

сбивая с панталыку незадачливого соседа Мишку.

Дядюшка Степанова, сельский философ и алкоголик,