Елена Сомова - Пузырь славы и почета. Сатирические рассказы и миниатюры

Жрет-не нажрется колобок апельсина, расширяя корку до неприличного. Вкусная я?

О тебе мне приходилось мечтать в детстве, а твой брат мандарин обволакивал ярким ароматом, и вы мной наслаждались, ели мягкость моего характера, уничтожая мое существование на земле. На планете. Во вселенной. Съели совсем. На фотографиях я была худенькой девочкой, затем сочной женщиной и, наконец, вашей жертвой. Несчастная, рассовывала я вас по пакетам и несла в холодильник, не думая, что вы съедите меня, продукты. Самовозгораясь, даже чай уплетал мой мочевой пузырь, чмокая ложкой и пипикая сахаринками в воде. Рыбу я не любила, она пожалела, может быть, она-то меня бы пожалела, я же Сомова, рыбная фамилия. Съели меня гады продуктовые. Некого теперь печатать в журнале. Радуйтесь!

Ищут, зовут, а нет меня! Я во рту у колбасы. Уже разжеванная, спрыснутая мороженым с клубникой, проколотая горячими зубами кофе, почти сплю, но хотелось еще прочесть книжечку на сон грядущий, или фильмик посмотреть.

Щас! Дадут они фильм… книжечку! Пинаются, толкаются и воняют: бананы переполнены сливками и ломятся в апельсин, жмутся, орут в желудке: «А на фига нас брала из корзины? Лежали бы сейчас, гнили в магазине! Съела? Мы тебя не воскресим!»

Грязные белые сливки: белые, но грязные, в клубнике и шоколаде, что вы делаете в моём желудке? Тошнотворно-сладкий снег, мягкий и пластичный, из спрея, – и это сливки?! Корова не мычала над их созданием, жуя траву и вырабатывая молоко. Утренний завтрак синтетикой – порождение цивилизации, – что кусок пластика съесть, что сливки эти – одномоментно остается в организме и жрёт изнутри.

Ищут: «Мама, ты где?» Хотела крикнуть, но звук не идет: застряла в помидоре. Жуть какая!

Бывало, я завтракала только, получив успешный заказ и записав его. Так надо действовать: надо же заслужить хлеб насущный. Да, я теперь так и буду снова делать: успехов больше в работе будет.

Не ем, звоню. Не результативно долго, но не сильно многообещающие импульсы всё же были. Не ем и не пью. Активнее работаю. Думаю, как увеличить спрос на заказы. Молния мысли мелькнула, озарив мозг и всё вокруг. Одна удача. Не пойду есть, чтоб не спугнуть успех. Попью только. Маловато, но меньше бегать придется… Иногда разогнуть ноги надо всё же, чтоб не затекли мышцы. Работа в лес убежит – где искать придется. Не упускать возможность удачи, моей рабочей лошадки, конька моего, – важно.

Есть не буду совсем до следующего луча или проблеска, а свет удачи забрезжит – вгрызусь в работу, подобно коню в удилах – и на скаку захвачу себе успех. И есть не буду совсем – пусть внуки едят, дети. А то им не хватало еды, детям, было такое время. Главное, чтобы голова не кружилась. Если закружится – немного поем без рвения. Рвение – работе, а принимать пищу без рвения надо. Тогда всё будет отлично!

Вы когда-нибудь пробовали наблюдать за людьми, как они меняются, портятся или хорошеют от времени. Кое-кто надувается, наливается салом, заплывает мозг, жиреет печень, извращаются вкусы. Хиреют мечты, наконец, голос становится выше и – тут самое смешное – при попытке сообщить зрителям, соглядатаям что-либо важное, получается писк, отважный такой, но писк, и губы при каждом вспискивании складываются в углах в утиную пупуську: кря-кря! Это происходит из-за несоответствия внутреннего выгорания и насильственного обманного рвения показать себя еще в силе.

«Я сильный! Сильный и смелый!», – трясется от страха за результат фальсификации «двигатель прогресса». Вот-вот раздастся щелчок – и вся аппаратура для проигрывания одной и той же пластинки для втирания в мозги прошловековой плесени останется всего лишь пластмассой для домашнего пользования, а все «наработки» – недоделками и просто школьным сочинением, за которое оценку поставили как минимум 30 лет назад. Неактуальный неформат, но в иной плоскости – объед (не —кт) внимания потребителей – по всем правилам искусства вранья становится валютообразующей кнопкой для ленивой попы.

Потребитель вырождается в поглотителя, проходит его температура накала, охладевает финансовая дырка, а за бесплатно даже в подворотне… не то что в культурном заведении.

Евстрат Колизеевич начинал свою рекламно – торговую деятельность ради того, чтобы почесать за ухом собственному самолюбию. Он продавал то, что не продаётся по природе своей: чужой талант. Едва забрезжит новая мысль в искусстве, да такая, что в творческих порывах самого Евстрата Колизеевича и не блеснула ни разу за всю его жизнь – как самолюбие нашего героя навостряло уши и вело их обладателя прямо на ярмарку Теккерея. Тут-то не было предела красноречию Евстрата Колизеевича: а как же, надо же навести несуществующую справедливость на планете! Только он, Евстратушка, может быть выше всех, и только ему должна благоволить творческая Фортуна. Иначе быть не может. Пуп Земли не может сдвинуться в область печени или сердца, – пуп он есть пуп: расположен в центре живота, который у Евстрата есть просит. И поскольку природа не наградила нашего торговца богатыми дарами, кроме тщеславия, он и решил употребит в дело своё эго. Ещё бабушка в ядовито – жёлтом берете говорила своему любимому внучку, что он самый любимый всеми клопами и букашками, – шутка была у неё такая под старость лет, потому что Евстратушка денег жалел на то, чтобы выморить нечисть из квартиры любимой бабули, он и дедулю своего поместил в такое чудище: с мышами, скачущими под полом и наглыми соседями, такими, что спать не давали спокойно старичку и в долг приходили просить в три часа ночи. А Евстрат, Колизеев сын, всегда выше всех и лучше всех, талантливее и умнее, – некогда ему такой ерундой заниматься: благоустраивать жилище нелюбимым родственникам, которых привык с младых ногтей обирать, как смородиновый куст.

Только бабуля подарки собственникам купит – жилья – , и ему, Евстратушке родимому, не забудет полотенчик с загогулинками припасти – а Евстратушка тут как тут: с бабочкой облюбованной и тоже обобранной до нитки заглянет к бабусе – показать. Дескать, беднота мы, живём не у Христа за пазухой, чтоб слиняла девка – то, а то чё пристала: надоела уже. Евстрат Колизеевич новенькое любит, не тронутое никем брать. Так вот он девок – то и водил, и подарки им бабусины дарил, которые она и не ему припасала вовсе, и не девке, а родственникам.

Бабочка разнарядная приходила, а уходя, дверь прикрывала тайно. Немногие догадывались, что это не ей приготовлено, что это Евстрат Колизеевич так откупается от частых вопросов о любви вечной и жизни брачной. Но брачная представлялась ему барачной. От того – то и откупался Евстрат редкой монетой – неблагодарностью и неуважением, а взамен требовал славы и почёта, будучи уверен, по бабусиному внушению, в неограниченных своих возможностях.