Евгений Петропавловский - Жена, любовница и прочие загогулины

Она погладила сына по коротко стриженым волосам и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он вообще ничего не помнил – а всё же неловкость присутствовала. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёжившись. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться. А потом зевнул – так широко, что заломило челюсть и на глаза навернулись слёзы.

Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. В природе и то дикая жизнь разумнее устроена. К примеру, перелётные птицы не сеют и не жнут, а всё равно бывают сыты и довольны, знай себе порхают с ветки на ветку и поют весёлые песни. Нет уж, торопиться с трудоустройством Чубу нет надобности. В конце концов, дембель он или кто?

– Давай-давай вставай побыстрее, – напомнил о насущном моменте негромкий, но терпеливо-упористый голос родительницы. – Завтракать пора. Машенька хлопочет, накрывает на стол. Вставай, Коленька.

Кровь ударила ему в голову. Но потом отхлынула, и секундное возбуждение уступило место общей физической неустойчивости вкупе с прежней головной болью.

– Машенька… – непонимающе пробормотал он тяжёлым голосом. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.

– Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, шалопуту, завтрак сготовить, – мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька небось, что ты из армии вернулся… Ну всё, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя дожидаемся.

Она поднялась и направилась прочь.

– Да погоди ты! – пересилив умственное торможение, рассердился Чуб. – О ком ты говоришь, ёлы-метёлы? Что за Машенька? Кто такая?

– Вот чудило стоеросовое, – обернувшись от двери, мать ласково покачала головой. – Совсем уже ничего с похмелья не соображаешь… Да жинка ж твоя будущая, а вообще, по совести сказать, уже теперешняя: Машенька, Мария. Или забыл, кого – в отпуске – в дом привёл? Ай-я-яй, грех с этой самогонкой проклятой, нельзя тебе много пить, сыночек!

И ушла скрипучими от возраста шагами.

– Н-не помню, хоть лоб взрежь, – запоздало прошептал Чуб вослед матери, ощутив, как кровь бросилась ему в лицо от бессмысленного упоминания о невесть откуда вывалившейся Машеньке-Марии. – Мне ничего такого не надо… Ты чё, ма – подкалываешь, что ли? Жена… Ну надо же!

Потом покрутил глазами, два раза вздрогнул нижней половиной лица и, крепко потерев лоб пятернёй, вопросительно заглянул внутрь себя:

– Брешет, наверное?

Внутри ничто не отзывалось. А глядеть куда-нибудь в наружную неопределённость было и подавно бесполезно. Что он там мог различить хорошего? Ничего, никакой подсказки, одно сплошное расстройство с беспросветными перспективами. Всё, из чего состоял окружающий мир, противоречило сейчас ощущениям Чуба. Потому он с видом больного животного закрыл глаза и, уперев локти в колени, спрятал лицо в трясущихся ладонях.

Давно ему не приходилось испытывать таких умственных затруднений. Экая расколдоба на пустом месте! Ему бы забыть обо всём и успокоиться, да куда уж там. Жизнь в эти мгновения казалась Чубу удивительно неправдоподобной. Прямо как многосерийный кинофильм – мексиканский или бразильский, в котором только и делают, что изображают страсти и льют щедрые слёзы на пустом месте.

Впрочем, он не собирался до скончания времён существовать в мире абстракций. Да и расходовать себя на слёзоточение Чуб не предполагал. Ему просто хотелось угадать, что за байда с ним приключилась. И как существовать дальше в благоприятном направлении, исходя из приключившегося.

– Мне ухаживать некогда. Вы привлекательны, я чертовски привлекателен. Чего зря время терять?

(Художественный фильм «ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО»)

– Ваня, я ваша навеки!

(Мультипликационный фильм «ВОЛШЕБНОЕ КОЛЬЦО).

Множество невысказанных вопросов гнездилось в нём безвыходно и болезненно. Надо было как-то поступить, что-то с ними поделать; однако Чуб не знал, куда их девать, эти вопросы. И самому было некуда деваться.

Всё ещё не в состоянии прийти в себя от изумления, тусклый, словно иножитель, Чуб несколько минут одеревенело сидел на кровати. Ни жив ни мёртв, без движений и звуков. Потом отнял от лица ладони. Кряхтя, протянул руку к спинке стула, на которой висела как попало брошенная одежда; и, пошарив кончиками пальцев в кармане рубашки, достал оттуда смятую пачку «Примы» и спичечный коробок.

– Жена… – повторил оторопелым шёпотом, ощущая, что его мысли перепутались куда хитросплетённее, чем любой тёмный лабиринт с доисторическими чудовищами за каждым поворотом. – Может, мне послышалось? Не по-настоящему всё это как-то. Я не слепой кутёнок, чтобы тыкаться в любую дыру безразборчиво… Нет, ну тыкаться-то, в принципе, могу куда пожелаю, но ведь не для долговременных отношений, чёрт меня раздери.

В пачке оставалось две сигареты. Чуб подцепил одну грязными ногтями; расправил её и с полминуты рассеянно вертел в пальцах. Затем сердито потряс головой, словно желал избавиться от наваждения; и, прикурив, с наслаждением наполнил лёгкие дымом.

Разум блуждал и толкался в закрытые двери, но безрезультатно. Чуб не понимал, что происходит. «Или на самом деле ничего не происходит, и всё это просто заковыристая похмельная марь?» – подумалось ему со спасительным проблеском. Однако проблеск быстро погас, оказавшись обманом.

Всё в мире зависит одно от другого или ещё от чего-нибудь: мало ли какие загогулины могут выступить на поверхность. Но у всего должны иметься причины и следствия, а Чуб сейчас зависел от непонятного. Совсем недавно жизнь обещала распушиться весенним цветом, но как-то вдруг перешла в угар и горячечный выхлоп; чувствовать это было тревожно.

Вполне вероятно, что он говорил отцу и матери необдуманные слова, а может, ещё и пытался подтвердить свои слова разными жестами и другими действиями, и вообще посильно чудил в знак веселья и окончания воинской службы. Но жениться? Нет-нет, это ни в какие ворота невозможно просунуть. При всём старании. Хоть узлом закрутись, невозможно!

От такого у кого хочешь мозги закувыркаются в черепной коробке.

Чуб привык верить только в то, что казалось ему закономерным и справедливым. А в остальное верить не видел ни малейшей возможности.

Солнце било прямо в окно. Его пустоструйные потёки разбегались по стеклу в разноцветном переплясе, отбрасывали блики на стены, слепили глаза. Пыль плавала в полосах света, наклонно приткнувшихся к половым доскам. Сбоку доносилось мерное постукивание. Чуб поднял взгляд на стену справа от себя и понял: это тикали часы. Содрать бы их с гвоздя да шарахнуть об пол, чтобы не мешали ходу мыслей. Но, во-первых, лень, а во-вторых, батя будет гавкать.