Арсений Волощук - Кожа и чешуя. С чего начинается Деликатес

Шла Баба домой с мечтой о бане, а умылась кровью да ещё и головную боль от дрына приобрела. Пока связанная кубышка приходила в себя, Баба успела ополоснуться у колодца. Одёжу свою не нашла, кубышкина ей оказалась мала, а рубахой окровавленной только людей пугать. Пришлось снять её и завернуться в содранную с окна новую белую штору. Из-под половицы схрон свой достала «на чёрный день». Целёхонек! Никто, кроме неё, о тайнике не знал, вот и дождался он хозяйку. Порылась в бумагах, а там кубышкина правда: дом продан наследниками её, родителями, новой бабе-ловцу. Всё официально, на гербовой бумаге и с печатью. Запамятовала Баба, что она мёртвая нынче: сложно такое обстоятельство в памяти удержать. Стало дело ясным, объяснения ей не нужны больше никакие, тем более от визгливой бабищи, теперешней владелицы Коньей Горки. Развязала кубышку, проверила, что живая, стонет, по щекам её нахлопала.

– Живи пока, новая хозяйка, а дальше поглядим. Не узнала я в тебе ловца: плохой из тебя ловец, не дадутся тебе такой кони. Кони к тому идут, кто себя любит, потому что таким верить можно. А обиженным верить нельзя: злые они. Ты – злая. Кони злых чуют…

Сказала так Баба и пошла к семье, мёртвая, а теперь ещё и бездомная, в штору завёрнутая. Как заголосила соседка, её увидав: «Мертвячка идёт, опять мертвячка, в саване!» Побежала в хату и там в подпол залезла, будто мертвяки её из-под земли не достанут.

Во дворе их дома деревенского – никого. Полдень, жара, все попрятались в тени, собака одна вышла, хвостом ей помахала и скорей в будку обратно, в тенёк. В свежевыкрашенной хате нашла Баба поначалу одного лишь старшего своего сына, здоровенного детину. Сидел сын на прохладной печи, ноги свесив, пил виски из горла́, курой жареной заедал, руки сальные о клетчатую шторку вытирал.

– Ой, мамо, вы ли? – удивился, ни вам здрасьте, ни вам сыновьего почтения.

– Я, сына, как есть я.

– Да разве? Мы ж по вам панихиду справили, – сказал и на угол показал, где Бабин плохой портрет в чёрной рамке стоит, лентой перевязанный, цветами вялыми украшенный.

– Так что ж, что справили. Как справили, так и расправите. Я же вот, – ответила Баба.

– А-а-а… Ну, а коня-то хоть привели с собой? Давно нам никто коней не водил, скучно без них, – поинтересовался сын, зевая.

– Нет. Просто пришла, без коня, и раненая я. Руку мне порезали, так что пока мне коней не ловить.

– У-у-у. А зачем тогда пришли? – удивился сын ещё больше.

– А как же? Вот было мне хорошо, я вам коней водила, вы жили – не тужили. Стало мне плохо, пришла к вам за подмогой, – разъяснила Баба.

Сын пристально, с прищуром, на неё посмотрел, поёрзал толстым задом по лежанке, скривился.

– Что-то, мамаша, не похожи вы на немощную. Вполне себе сильны́ и ро́зовы, как были. Здоровья вам крепкого, – сказал, улёгся прям, где трапезничал, к ней тылом, укрылся одеялом по самые уши и принялся отдыхать после сытного обеда.

Баба вздохнула: что выросло, то выросло. Не она растила, значит, и нечего пенять на воспитание. Села за укрытый вышитой скатертью стол, налила себе молока, отломила хлеба: очень по молоку и хлебу истосковалась, только бы их и ела, человечью еду. А как наелась, силы оставили, все в живот ушли. Положила голову на руки, так за столом и уснула. Проснулась от того, что мать над ней голосит. Вечерело уже, сумерки. Мать с отцом стоят перед ней. Мать плачет, а отец смотрит глазищами дикими, приговаривает:

– Да как же? Нам же сказали, что померла, бумагу гербовую выдали, что померла! Мы страховку драконью получили, огромную, дом продали твой, всё потратили! Матери шубу соболью купили, утвари, детям твоим по хате. Ремонт, опять же, справили. Одни поминки твои чего стоили! Как ты жива-то? Мы чем теперь всё это отдавать будем?

– И я вам рада, тятя, и на быстроту вашу диву даюсь, как всё успели, – ответила Баба угрюмо.

– Если что дали, то надо сразу тратить, пока не передумали и не отняли. Всё успели, зажили, наконец, совсем как люди, по-зажиточному. Приплод твой почти весь пристроили. Парочку внуков себе оставили, вон, на подмогу. Скоро сорок дней по тебе праздновать будем всей общиной.

Отец за голову взялся, кручинится-качается, словно хуже, чем она живая, ничего приключиться не могло.

– Погоди, отец! – вступилась мать. – Нельзя же так. Дитё ж наше, как-никак. Ну, пошалила опять, мало ли она раньше шалила? Давай её укроем в подполе. Пусть живёт себе, никто и не узнает. Кормить-поить до старости сможем, мы ж стали богачи! Бедная моя девочка! Мёртвая моя девочка!

Баба от этих слов аж слезу на глаза пустила. Есть кто-то на свете, кому она девочка и дитё. Упала бы маме в ноги, да нельзя, стоять ловцу надо крепко.

– А если кто видел, что она пришла? Видел тебя кто? – обратился отец к дочери.

– Соседка видала, орала будто оглашенная! – ответила Баба отцу честно, а матери так сказала:

– Спасибо, мамо, только мне подвальная сохранная жизнь не подойдёт. Дела у меня. Давайте-ка вот что делать. Мою одёжу, крынку с монетами мне выдавайте, и пойду я, а дальше как сладится, так и будет. Коня ещё мне надо.

Мать безропотно ей крынку с монетами выдала, одежду её, а коня отец вывел. Не лучшего, конечно, но сносного, не волчью сыть, травяной мешок. С тем Баба и ускакала. Хорошо хоть выспалась, сидя за столом, сил набралась. А как дальше ей с этим жить? Да лучше думать, что этого не случалось никогда, что привиделось ей. Так проще…

Раненая рука ныла. Баба спешилась на вершине своей Коньей Горки, аккурат там, где её конь задавил, по прошлому потоптаться и повязку новую на рану наложить. Смотрит – венок на дубке висит: «От любящей семьи дочери и матери, невинно драконом убиенной». Хотела было его снять, но потом представила, что кто-то поедет мимо, увидит венок и подумает, будто бы есть на свете любовь: любит семья мать свою и дочь. Подумает так, помянет их добрым словом. «Хорошая ведь мысль, я бы хотела такую думать», – и оставила венок висеть как есть.

* * *

В город она приехала затемно, идти законникам взятку давать поздно. Завтра. Пошла к Сейлу поболтать. Снова пробралась к клетке, но теперь уже не так открыто, сбоку, чтоб ленивые караульные не увидели.

– Мира и жизни тебе, Дракон, – сказала Баба ему вполголоса.

– О! Деликатес! Упрямая ты, вернулась-таки. Зачем? Исхудала вон, одни кости… – Сейл был не в настроении.

– Так на путево́й диете сидела. Такую меня и на гуляш не продать – кости разве что на суп пойдут, но кто ж их купит дороже трёх слитков? – съязвила Баба.

Дракон в такт покачал целыми ещё головами в ответ.

– Всего одну персону я в этом мире знаю, которая вот так может съязвить, парой слов всё нутро вынуть и до печени словом дотянуться, и это – ты. И вообще-то подслушивать нехорошо! – сказал Дракон, вспоминая тот вечер, когда с Шиа у пещеры болтал, и ругая себя про себя за ту оплошность на чём свет стоит.