Сергей Кучерявый - Дед Мороз из Иерусалима. Рассказ

– Ты же знаешь, я не любитель подобного.

– Ну нужен ты мне, там и рабочее и личное, сложно все. Потом, на месте, в процессе все расскажу. Ну правда нужен.

– Правильно, правильно! Выведи его на прогулку. А то захожу на днях в лавку, с утра, а в каморке Ноамчик спит.

Вставил шепелявой, торопливой речью Соломоныч. Он торговал всякими специями, пряностями, травами и был единственный адекватный сосед для творческого Ноама.

– Ты чего тут ночуешь что ли?

Спросил, словно отчитал Марк.

– Работы много было, не успевал в сроки. Заказ крупный, вот и ночевать приходилось.

– Да не в этом дело начальник, работает и работает парнишка, хорошо. Захожу значит в каморку, тот спит, а покрывало что на нем так и топорщится, будто Фаросский маяк торчит.

Захлебываясь от своих же смешков, лепетал Соломоныч.

– Какой маяк?

– Ну, в смысле как Александрийский маяк стоит. Ему просто необходима подобная прогулка. Ну, там вино, девицы интересные.

Марк взорвался громким смехом.

– А чего, чего, я же о тебе беспокоюсь соседушка.

Вновь торопливо проговорил Соломоныч. Какая-то едва уловимая шепелявость придавала его речи особое настроение, некий шарм или смягчающий фактор его беспрестанной болтовни. Только лишь по оттенкам его милого дефекта речи, можно было определить, шутит ли он, иронизирует или говорит серьезно. Ведь остальные черты его лица, особенно глаза, оставались неподвижны, всегда в одном, будто забальзамированном положении. Глаза обычно всегда транслируют истинную эмоцию, ту что возможно не видно снаружи. Даже у злых и жестоких людей можно увидеть тот лучик, что выдает их природу. Или напротив, вот он стоит добрый, улыбается, благосклонен и даже щедр к тебе, а глаза злые, холодом веет, а еще хуже, когда сплошное там безразличие и ты уже не можешь ему верить. Глаза же Соломоныча неподвижны. Нет, они не бездушны, скорее их закрывает какой-то незримый кожух, защитная оболочка, под которой, уверен, искрились различные его добродушные взгляды. Но это можно было только почувствовать в процессе продолжительного, тесного общения. И тогда, две широкие, круглые монетки уставленные на собеседника, прекращали вызывать настороженность.

– Ладно, Соломоныч скажи, ты же хананей?

– Конечно же, да! Мои предки еще тогда, по всему побережью расселились. А вот мой дядюшка Ной…

– Погоди, мне не интересны твои корни, тебе можно дело поручит? А? А? Хананей Соломоныч?

– Конечно начальник. Чего надо? Доставить, договориться? Пару кульков в подарок собрать? Все, что в моей лавке есть, что угодно.

– Да не тараторь ты. Ты же специями торгуешь, хоть и со всех краев, от Персии до Рима, но на кой они мне? Ты хананей, как истинный торговец, завтра отвечаешь за свою лавку и за лавку твоего соседа.

– Какого соседа?

– Соломоныч, ты дурак что ли? Друга твоего, тфу ты, моего друга, лавка Ноамчика. Чтобы все продал! И да, выпроводишь его сегодня, через часа два отсюда, можно даже пинками.

– Понял начальник, все сделаю.

– Че ты лебезишь перед ним, а? Не надо никуда меня выпинывать, я сам сейчас пойду.

Выкрикнул из-за стены Ноам.

– Вот! Я тогда забегу на работу, отчет сдам, а вечером или во дворике встретимся или я к тебе зайду. Хоть с родителями твоими поздороваюсь. Сколько времени не заходил уже.

– Ну, давай так.

Спустя время, после ухода Марка, Соломоныч завел разговор.

– Вот ты говоришь, чего я так расстилаюсь то? Власть она и есть власть, хоть я и торговец специями и ко мне нет претензий, но сам знаешь, как в этом городе может все с ног на голову встать. Сколько раз уже так было? Один только храм, сколько изменений претерпел? И вот опять он строится. А на сколько времени, в этот раз? Одному богу измученному известно.

– Соломоныч, ты бы язык попридержал, а то не ровен час, за такие мысли тебя.., ну сам знаешь. Завтра суббота, местных никого не будет, вон тот ящик, с него продавай завтра, заезжие одни будут.

– Да молчу, молчу. Это же я так, в кругу своих, а так я молчу, ты же знаешь. Я все понял, хорошо вам погулять там. На, держи, подарочек матери передай, там кулечек с новыми специями.

– Спасибо! До завтра!

Ветхий, ничем не приметный дворик, хранит в себе тайны многих поколений и так же, терпеливо ожидает новых историй. На дома, стены, тропинки, неказистые детали интерьера ложится, словно золотое опыление, случаи и все оттенки эмоций очередного круга поколений. И каждое из прошедших и давно канувших в лету, они все оставили в этом дворике, в этих домах что-то свое. Посаженное дерево или выломанный, по случаю прутик из заборе, прикаченный кем-то огромный валун, который в последствии стал служить как подручная подставка или сидение для маленькой передышки. Все это собирается долгими годами, порой веками, тот или иной дворик обрастает самой натуральной жизнью. Извилистая, узенькая тропинка, ведущая со двора на территорию маленького оазиса, сад для смежных дворов квартала. На этом пути, проходя вдоль серой стены, где-то с краю выдолблена надпись: Я Люблю Жизнь! Кем, когда, зачем она была сделана? Замыленный взгляд карусели поколений воспринимает ее как нечто обыденное, не вникая ни в смысл этих слов, ни в историю, что подтолкнула человека начертать именно эти слова в столь видном месте. Что он этим хотел сказать? Что испытывал в те часы? Вряд ли это бессмыслица или хулиганский выпад. Никто уж не ответит. Два товарища, два друга с детства, войдя в душистый вечерний сад, как всегда о чем-то говорили, в слегка развязной манере.

– Марк, мутный ты какой-то сегодня. Задумал что-то, спиной чувствую. Да, и от чего ты не в одежке своей казенной? В старье каком-то.

– Эх, хорошо тут дышится, прям…

– Марк!

– Да ладно, ладно, не поднимайте понапрасну вопль, друг мой. Два, три дела одновременно, параллельно пойдут сегодня. И по некоторым из них мне нежелательно, скорее совсем нельзя быть как бы на службе. Я тебе все поэтапно расскажу, но не сразу, постепенно. Договорились?

Немного успокоившись, Ноам криво, по-дружески согласился.

– Ладно, твоя взяла.

– Вечер то какой, шелк. Обожаю твоих родителей, всегда настолько открытые, добрые, хлебосольные люди, что испытываешь невероятное внутреннее спокойствие, ну и отсутствие свободного места в животе конечно.

– Ну да, есть такое. Отец вообще категоричен и честен во всем, по крайней мере, я привык его таким видеть. Да, жесткий, но добродушный. Маме знаешь, вообще памятник надо поставить за смиренность перед его характером и старания. А твоя мама у меня с детства почему то ассоциируется с неким свободным образом. Она на гребне всех современных течений. Смело доказывает свою мудрость, стойкость и независимость. Вы с сестрой вроде и сами по себе, но всегда под контролем, от того и выросли не такие как все.