Константин Чубич - Свадьба в Беляевке

− Догоню, догоню, догоню!

Это на какое-то время отвлекло Жульдю-Бандю от происходящих за окном событий. Он, улыбаясь, констатировал:

− Дети − это маленькие мерзавцы, и родители начинают понимать это, когда ребёнок перестаёт пить молоко и начинает пить кровь. У меня такое подозрение, что нас там будет не хватать, во всяком случае, меня уж точно, − вновь вернулся к происходящему за окном Жульдя-Бандя, пристально взирая на деревенскую свадьбу. − Господь неспроста остановил эту механическую сороконожку именно в этом месте и в этот час. Всевышний не желает лишать ни в чём не повинный народ моего могучего интеллекта. Собирайся! − приказал он тоном, не допускающим возражений.

− Жулик, ты шо, с дуба рухнул?! − Фунтик посмотрел на кореша в надежде, что это очередная шутка. − Это через почему мы должны выползать в этой дыре? Через потому, шо тебе захотелось трахнуть колхозницу?!

− Фунтик, а ты когда-нибудь пробовал колхозницу? − Жульдя-Бандя с упрёком посмотрел на дружка.

− Пробовал, жирноватая, − явно соврал товарищ, стыдливо уронив глаза.

Жульдя-Бандя тем временем выпрыгнул из штанов спортивного костюма. Перескакивая с ноги на ногу, «нырнул» в джинсы и, застёгивая пуговицы рубашки-безрукавки, стал мурлыкать, возможно, вдохновляя самого себя:

− Смело мы в бой пойдём за власть Советов и, как один, умрём в борьбе за это (ремейк, А. Колчак)…

Фунтик не только умирать, но и получать по морде от воинственных донских казаков не имел ни малейшего желания. Он краешком надежды полагался на то, что разум взбалмошного друга возобладает над бредовой идеей − непрошеными гостями ввалиться на деревенскую свадьбу, в самое логово пролетариев. Понимая, что это уже не шутка, он, стал нехотя собираться, рассчитывая на то, что поезд тронется, разрушив планы неугомонного друга.

Жульдя-Бандя кинул улыбчиво-витиеватый взор на бывшего узника яснополянской «здравницы»: − Не грусти, Фунтик! Гульнём пару дней и поедем дальше. Мы не можем оставить на произвол судьбы целую деревню, а может, даже две! Я не позволю превратить свадьбу в поминки! Что ты видел в своей пустой никчёмной жизни? Ты не был ни разу на деревенской свадьбе!

− Кретин! − бурчал Фунтик, не представляя повода, с которым они появятся на свадьбе. − Натурально, с мозгами поссорился, чувак.

Двери в тамбуре были заперты. В соседнем вагоне, к его удовлетворению, тоже.

− Подозрительно всё это, − зная врождённую халатность проводников, заподозрил самое страшное потенциальный гость, потенциальность которого, эта хрупкая материя, висела на волоске. В предпоследнем вагоне дверь, правда, на другую сторону, оказалась незапертой.

Обойдя состав, беженцы спустились с насыпи. По пыльной дороге, соседствующей с железнодорожным полотном, вышли к тропе. Стёжка вела к колодцу, разделяющему хутор, неподалёку от розового дома. Вдалеке, за речкой, под горой с обгрызенным меловым боком, виднелось поселение.

Извилистая тропа, утонувшая в бархатном покрывале дозревающей пшеницы, привела к старому дубу, рядом с которым − длинная жердь с перекладиной на стойках. К короткому толстому концу бечёвкой был привязан камень, а на другом болталась цеберка на цепи, нацеленная на невысокое, в два локтя, круглое жерло из камня.

− Колодец системы «журавель», − толкнув ведро, пояснил, сведущий в этих вопросах Жульдя-Бандя.

Фунтик не без основания волновался, когда друзья вышли на финишную прямую. Ладошки покрылись холодным потом, в точности как перед романтическим свиданием со следователем.

Хутор, в котором молодожёны сочетались пролетарским браком, назывался Беляевкой. Беляевка делилась на три субъекта, являя собой полноценную федерацию.

Первая Беляевка, состоящая из дюжины домов, находилась в версте от средней.

Средняя, – с полусотней домов, где и происходили события, разделялась с первой

колхозным полем, восточную часть которого ежегодно арендовали у колхоза корейцы:

под кауны и цибулю.

Посреди поля, на холме, расположилось кладбище, которое осенью неизменно

распахивали и хуторянам, перед Пасхой, дабы привести в порядок могилки, приходилось

протаптывать тропинку, матеря тракториста Хому, коему не хотелось лишний раз

поднимать борону.

Впрочем, в деревне хоронили крайне редко, принуждая покойников и родственников к утомительному путешествию в Поповку. Там какая-никакая церквушка: деревянная, древняя и убогая, с батюшкой Валерием, своим мощным раскатистым басом доводившим до исступления богомольных старух.

К тому же, в Пасху на кладбище в Поповке было многолюднее и интереснее. Люди съезжались с окрестных хуторов: из Дячек, Мокроталовки, Мосаловки, Каюковки, Атаманска и, естественно, из федеративной Беляевки…

Между средней и третьей Беляевкой − речка Глубочка, узкою лентою крадущаяся в камышах, делала кульбит. Сюда неизвестно откуда завезли песок, организовав хуторской пляж. Сюда же на обеденную дойку пригоняли стадо коров. Коровы, спасаясь от жары и оводов, весь свой заслуженный перерыв проводили по самую шею в воде.

Тут же сновала, ныряла и бултыхалась детвора, нисколько не смущая крупнорогатых монстров. В июльскую жару идиллическая картина у излома речки напоминала эпоху Возрождения. Место это хуторяне называли Стойлом, и оно было излюбленным для всех: от мала до велика. Летом на Стойле до утра не умолкали казачьи песни и лихие игрища.

Нарушая законы пропорциональности, между второй и третьей Беляевкой, в тени огромных верб, укрылся дом отшельников Цындриных − один из всех построенный «мордой» к речке. Цындрины, старик со старухой, нажили себе единственного непутёвого сына, который не прижился в деревне, предпочитая городскую тюрьму.

Старый был наивен до безобразия, и его окончательной точкой зрения на те или иные международные события была та, которую проповедовали по телевизору.

В третьей Беляевке жили по большей части железнодорожники, своею сторублёвой зарплатой вызывавшие открытую зависть и скрытую ненависть колхозников. Железнодорожники же, в свою очередь, завидовали колхозникам, денно и нощно тащившим со свинофермы комбикорм, поэтому свиньи в лабазах хуторян были справные и ленивые, в отличие от поджарых, взращиваемых коллективно.

Впрочем, это жёсткое и обличающее слово крестьяне заменили на вполне демократичное − «носить». Получалось, что комбикорм со свинофермы они не крали, а носили. Государство обворовывало крестьян, выплачивая нищенское пособие, поскольку зарплатой это назвать было бы слишком громко, а колхозники «обносили» государство.

Этот паритет между государством и пролетариями существовал долгие годы, до тех пор, пока государство, не желая более быть обворованным крестьянами, не уничтожило корень зла − колхозы. Свой колхоз «Рассвет» крестьяне называли «Сорок лет без урожая», хотя он был вполне успешным и прибыльным…