Алексей Шамонов - Слушатель в чёрном квадрате

Благо, Вадик настолько был увлечён своими мыслями, что не обратил внимание на столь непростительную в других случаях оплошность.

– Не удивительно, что не понимаешь. Никто, кроме меня не понимает.

Я уже почти полностью пришёл в себя.

– Но теория Большого взрыва сейчас доминирующая, и чуть ли не единственная общепринятая.

– Слышь, не верь никому, чепуха это всё и чистой воды надувательство. Ты знаешь, что такое новогодняя хлопушка? – задал он неожиданный вопрос.

– Более-менее представляю.

– Зер гут. Когда ты дёргаешь за нитку, хлопушка взрывается и из неё вылетает конфетти. Правильно? – Вадик, для наглядности, движением рук продемонстрировал как это происходит.

– Ну, да, – ответил я, совершенно не понимая куда он клонит.

– Так вот, слушай и запоминай что я тебе скажу – Вселенная произошла от разрыва громадного цилиндра, доверху набитого различного размера шарами!

Теперь уже я медленно стал сползать со стула.

– Минимум семёрка! – восторженно произнёс я, уже представляя, как записываю это изречение в тетрадь, но тут же осёкся.

– Какая семёрка? – сдвинув брови, спросил Вадик.

– Да, нет, это я о своём.

Ему так не терпелось рассказывать дальше, что он не обратил внимания на мой очередной ляп.

– Представь, в один прекрасный момент шары начали дружно увеличиваться в размерах, их давление на стенки цилиндра всё возрастало и возрастало, и настало время, когда его от напряжения просто разорвало на мелкие кусочки, и шары, словно конфетти из той самой хлопушки, разлетелись в разные стороны. Вот так и появились звёзды и планеты. А всякие там астероиды и тому подобная мелочёвка – это куски оболочки цилиндра.

– А кометы?

– Что кометы?

– Они откуда взялись?

– Да всё оттуда же, из цилиндра, – недовольно ответил Вадик, явно посчитавший мой вопрос глупым.

– Здорово, – еле выговорил я, ощупывая вспотевший лоб. – А почему шары начали увеличиваться в размере?

Вадик, задумавшись, очень серьёзно на меня посмотрел.

– А почему точка в этой липовой теории вдруг взорвалась? Не знаешь? И вот я не знаю почему шары стали увеличиваться. Теория пока окончательно не сложилась у меня в голове, есть ещё кое-какие шероховатости.

– Будишь коктейль? – спросил я, вытирая бумажной салфеткой лицо.

– Буду, – коротко согласился он.

Я направился к стойке бара. На бытовом уровне, я английский язык знаю очень даже прилично, и при необходимости достаточно свободно на нём изъясняюсь. Но в этот раз, обращаясь к бармену почему-то произнёс:

– Мне zwei джин—кола. Только колы – klein, а джина – groβ, показал я пальцами. И этого, как его там – айса, не надо.

Как только я поставил стаканы на стол, мы тут же их осушили с такой жадностью, как бы это сделали заблудившиеся в пустыне путники, внезапно очутившиеся в оазисе с источником воды.

– Тебе надо как-то заявить об этом открытии. В журнал какой-нибудь научный написать что ли, – морщась от выпитого, предложил я.

– Да, писал я уже, и в журналы, и в газеты, даже в Академию наук письмо отправлял.

– И, что?

– Да, ничего. Ото всюду молчок, как воды все в рот набрали. Никому в наше время правда не нужна, – махнул рукой Вадим, – Вот, такая вот верблюжья нора получается.

– Может не верблюжья, а кроличья? – решил я уточнить, но ответа не последовало, так как мой собеседник вдруг быстро накинул на голову капюшон ветровки, и скукожившись вжался в стул. Хотя я не видел проход, но уже отлично знал, что сейчас происходит за моей спиной. Оборачиваться, опять никакого желания не было.

– А вот ты где гадёныш сидишь, – буквально прошипела подошедшая жена Вадика. – Ты же обещал, сволочь, что выпьешь кружечку пива и сразу к нам. Уже вся анимация закончилась, а он и не шевелится, – гневно продолжила женщина, отвесив моему собеседнику увесистый подзатыльник, – а ну марш, чтобы духа твоего здесь больше не было. Я столько деньжищ угрохала, чтобы нам на море хорошо отдохнуть, а этот мерзавец здесь пьянствовать решил, лучше бы фруктов больше жрал.

Вадик, не снимая капюшона, засунув руки в карманы шорт, словно зомби встал, и получив ускорение кулаком в спину направился в сторону корпусов.

Через несколько метров Валентина остановилась, и развернувшись подошла ко мне.

– А вас, гражданин, я попрошу больше к моему мужу не приближаться и на пушечный выстрел, – глядя на меня с нескрываемым отвращением, железным тоном, прочеканила она.

Вот так всегда – вроде ничего плохого не сделал, а во всём виноват. Хотя бы попыталась разобраться в ситуации, а не хамить малознакомому человеку. Если уж на то пошло, то это не она, а моя жена должна возмущаться, что её муж, в принципе непьющий человек, второй раз за три дня возвращается пьяным после встречи с каким-то хануриком.

Ханурик – это я сказал обобщённо, ни в коем случае не подразумевая при этом Вадика, к которому проникся безмерной симпатией.

Алиса, в отличие от Валентины, не возмущалась, а лишь попросила не приставать к сыну с расспросами про учёбу, что я обычно делаю, когда хоть чуть-чуть оказываюсь навеселе.

Она у меня умничка, и никакого перетягивания каната у меня с ней нет.

Я, конечно, не стал спорить с Вадиком о правильности его канатного суждения, но уверен, что если человек захотел увидеть перед собой канат с изо всех сил тянущими его оппонентами, то он его обязательно увидит и будет пыжиться победить в этом противостоянии, которое он сам себе и придумал.

Захочет увидеть стены, и вот они уже перед ним. Прочные такие, без окон, чтобы вдохнуть свежего воздуха и дверей, дающих возможность пройти дальше. Откуда это всё берётся? От воспитания в детстве? А может это отголоски поведения ещё первобытных людей, видевших угрозу жизни в каждом, кто не входил в их племя.

А были ли вообще эти первобытные люди? И точно ли мы все их далёкие потомки?

Эх, спросить бы об этом у Вадика; ведь разгадал же он одним махом тайну мироздания. Но боюсь, что это у меня уже не получится.

Какое же у меня было хорошее настроение всего десять минут назад, но жена Вадика не оставила от него и следа; ведь любому человеку станет не по себе, когда его обвинят в том, в чём он нисколько не виноват, ну если только самую малость.

Тем не менее, досада несколько отступила, когда я усевшись на кровати, стал на коленях записывать две понравившиеся мне фразы из нашей беседы. За одну поставил пять балов, а за шары, несколько поколебавшись – семёрку. Искренность же обоих изречений, я смело оценил десяткой. С каким убеждением это было произнесено Вадиком не оставляло мне другого варианта.

А поговорить с ним мне здесь больше не удалось. Лишь только пару раз, когда, что называется лоб в лоб, сталкивались с ним в обеденном зале, он, не протягивая руки и даже не смотря в мою сторону, почти не открывая губ, сухо произносил – привет.