Иван Плахов - Изоляция

© Иван Плахов, 2020

ISBN 978-5-0051-4771-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпиграф:

– Ну что это такое гей-бар? – спросил Ондин.

– Я, гомосексуалист, туда идти отказываюсь. Почему это меня нужно отделять?!

– Правильно, – согласилась Герцогиня, – тебя нужно не отделять, тебя нужно изолировать.

Энди Уорхол, «Попизм»

Большинство сочтет эту пьесу непристойной и недостойной постановки. Но это не так. Ведь она написана на том языке, на котором мы сейчас разговариваем между собой. Правда жизни такова, что то, что нам выдают за норму языка, на самом деле нормой не является.

Жизнь диктует нам правила, которые сильнее тех моральных запретов, которыми прикрываю срамные места наших насквозь сгнивших духовных ценностей. Не закон, а язык диктует нам, как писать и о чем, потому-что мы живем в пространстве слов. И как Каин, отвечая Богу о Авеле, оправдывался тем, что он не сторож брату своему, так и пишущий эти строки не сторож своему языку.

Язык проговаривает в нас без нашего ведома то главное, чем мы сейчас живем. Иногда запах мочи слаще фимиама: он говорит о том, что ты еще жив, а не мертв. Так же и русский мат является признаком того, что наш язык еще жив и умирать не собирается. Только в мертвых языках нет непристойностей.

Действующие лица:

Первый, худой и нервный;

Второй, толстый и жизнерадостный;

Сережа, просто псих;

Волк, круглый и кучерявый, словно славянский Лель или Купидон;

Маша, официантка;

Доктор и два санитара.

Две стены радостно-зеленого цвета пересекаются в центре сцены под острым углом, в левой и правой стене по одной двери, в углу стоит круглый стол. За столом, накрытом белой скатертью, сидят двое. Первый и Второй. На столе графин с водкой и две рюмки. Звучит музыка T-Rex.

Первый. Хорошо, что мы здесь вдвоем. Можем поговорить

Второй. О чем? Можно подумать, что в ресторан приходят только лишь затем, чтобы поговорить.

Первый. Тогда давай выпьем.

Второй. Давай.

Первый. Ну, что же, за нас.

Второй. За нас, безумцев праздных.

Чокаются и выпивают.

Второй. Ну вот, а теперь можем поговорить?

Первый. О чем?

Второй. Да о чем угодно. Например, о сексе.

Первый. О сексе? О сексе это хорошо. О сексе можно. Секс я люблю. И говорить и заниматься.

Хочется, хочется, хочется

К голой жопе прижаться щекой.

Второй. Прямо-таки стихи. А ты, оказывается, поэт. Прямо сукин сын.

Первый. Ну, сукин сын, не сукин сын, а как Пушкин кое-что умею. Кстати, вспоминается мне тут один случáй для начала, как я одну поэтесску оттараканил, пользуясь к случаю терминологией Чехова, по полной программе.

Второй. Интересно, интересно, за это надо выпить.

Первый. Не возражаю.

Чокаются и выпивают.

Первый. Да, сука, нах, бля. Кстати, поэтесска эта и правда была редкостной блядью. Дочь мичмана из Севастополя.

Второй. Представляю себе, какие стихи она писала. Дочь мичмана!

Первый. Стихов я ее не читал, мне хватило одной ее строчки, которую я услышал на поэтическом вечере: «Трубы горят на закате похмелья». Просто хотелось переспать с поэтессой. Прикоснуться к прекрасному.

Второй. А ты романтик, черт побери.

Первый. А то! Она же поэтесса, чтобы там не говорили. Представь, какой кайф получаешь, когда тебе сосет женщина, воспевающая этими самыми губами красоту своей любови. Ведь у нее рот – это орган чуйвств, инструмент, посредством которого она изливает свою душу. Душу поэта!

Второй. В твоем случае, поэтессы.

Первый. О да, На-та-ша! Ша, я вам всем скажу за всю Одессу. У нее был неистребимый украинский акцент. Все-таки 20-ть лет под властью Украины даром для русскоязычного населения не прошли. Когда я ее первый раз увидел, мне захотелось влепить ей пощечину, чтобы заткнулась.

Второй. А ты азартный, мой озабоченный друг. Что, любишь садо-мазо? Побои и ласки?

Первый. Дурак ты, честное слово, дурак. Было в ней что-то такое непристойное, что бесило и дико раздражало меня. Детская, неподдельная искренность. Не испорченность, что ли, какая-то чистота, которую в ней еще не успели растоптать и вытравить. А чистота раздражает. Скажу больше, бесит. Чистого человека хочется сразу окунуть в грязь, чтобы он стал таким же, как мы с тобой.

Второй. Подонком общества?

Первый. Наоборот, дурак. Мы с тобой столпы, краеугольные камни, на которых стоит это здание порока. Мы те ступени, по которым течет горящая нефть. Помнишь, как у Гребенщикова?

Второй. Не помню, но принимаю на веру. Поэзия не мой конек.

Первый. Ну так вот, когда я ее увидел, то понял, что не могу пройти мимо этой чистоты. Я хотел, я жаждал ее осквернить. И я сделал это. Сделал. Орет. Сделал!

Из правой двери появляется официантка Маша.

Маша. Вам что-нибудь нужно?

Второй. Нет, нет. Спасибо. Мы Вас позовем, когда потребуется.

Маша уходит в правую дверь.

Первый. Сука, нах, бля. Ты видел, видел? Похотливая сука. Я уверен, что если мы ей предложим за деньги отсосать, она согласится.

Второй. Хватит, черт побери! Не отвлекайся. Ты так и не рассказал свою историю с дочерью мичмана.

Первый. Давай выпьем.

Они выпивают не чокаясь.

Первый. Знаешь, провинциалки возбуждают. Есть в них нечто похабное, нечто, что заставляет совершать глупости ради того, чтобы почувствовать над ними свое превосходство. Окунуться в море пошлости и не стыдиться того, что это тебе нравится. Быть сильным по отношению к тому, что сильнее, что возможно даже лучше тебя. И топтать, топтать, топтать. До слез, до крови, до соплей.

Второй. Сопли – это серьезно. За это надо выпить.

Первый. Давай.

Чокаются и выпивают.

Первый. Сука, нах, бля. Как же я тебя понимаю. Сопли это последнее. Это как вишенка на торте. Ну, я вернусь к нашей поэтесске, хотя это для меня дело прошлое. Это как приход обсуждать перед тем, как ширнуться. Пустая трата слов. Каждый приход – это же откровение. Первое и последнее в твоей жизни.

Второй. Не знал, что ты ширялся.

Первый. Нет, что ты. Уж в чем, чем, а в этом я чист. Перед Богом и Законом. Просто не нужно быть наркоманом, чтобы понимать, что кайф не в наркотиках, а в ожидании. В надежде, что что-то в твоей жизни мгновенно изменится. Раз и навсегда. Ведь эта жизнь говно.

Второй. Однозначно!

Первый. Аминь. Сука, нах, бля. Но вернемся к поэтесске.

Второй. Охотно жду подробностей.

Первый. Я был одухотворен. Да, правильное слово, одухотворен! И болен мыслью о том, как буду трахать поэтессу. Видимо, это издержки моего воспитания.

Второй. Поясни.

Первый. Вспомни школу. Пушкин это наше все. Поэт в России больше чем поэт. Небожитель. Нам же все время внушали, что поэты даже и не люди, а внематериальные творцы наших духовных ценностей. Они те, кто полагает рубежи нашей жизни. Говоря языком науки, они создают дом бытия, в котором мы все обитаем. Мы живем в пространстве слов, а они называют нам вещи, позволяя их познавать. Они оценивают, а мы платим. И расплачиваемся тем, что верим, будто слова важнее реальных дел и даже людей. За слова при Советской Власти расстреливали, не так ли? За них сажали в психушки.