Антон Успенский - Люди от искусства. Непридуманные истории

Дизайнер обложки Антон Успенский

© Антон Успенский, 2019

© Антон Успенский, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4496-4847-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Самые живые воспоминания о моем художественном училище связаны для меня с образом и речью Оганеса Асиляна. Эта яркая личность поступила на оформительское отделение, владея исключительно своим родным языком. Как ему это удалось – загадка, потому что сносно изъясняться по-русски Оганес смог только через год-полтора. А вскоре он, по иным причинам, расстался с училищем навсегда. Но на первом-втором курсе его «университеты» обеспечивали нас ежедневными лексическими откровениями и радостями. На самых первых занятиях он, как и остальные, подписывал свои работы в углу листа. Делал это по-русски, с невыгодными для себя ошибками, в его написании получалось: «А. Ослиян». Когда ему пытались помочь, внести какие-то исправления, – обижался так, что готов был вступить в неравный бой.

Русский язык Оганес изучал в двух направлениях. Но – параллельно и неразрывно. Одно направление давало ему официальную лексику, другое подбрасывало живой язык масс. Первые шаги обеспечили его самым емким и необходимым – формулой защиты «Поставь на место!» и универсальным «Блин». Разнообразное сочетание этих двух элементов позволяло сносно общаться в течение первых недель. Дальнейшие приобретения относились к сферам географии и политики, профессиональной и обсценной лексики. «Доска песочная» расшифровывалась как родной микрорайон «Дашково-Песочня», любимая собака оказывалась «арчавкой». Бесцветный пигмент окрашивался южной агрессивностью, превращаясь в «бурлила». Сложные ругательства обретали сказочный восточный акцент: «Чудо в перьях!» – задирали его грубияны. «Сам перий!» – возмущался Оганес.

Он любил ходить в кино. Ходил самостоятельно, потом мы разгадывали, какой именно фильм он смотрел, например, «Очки черные» это были «Очи черные». Лучше всего удалась невольная шифровка картины с его любимцем «Жана-поля-бельмондо» – «Одноножка». Кто бы мог подумать, что столько драматизма скрывается в названии боевика «Одиночка»!

Наш комсорг Таня, мучаясь необразованностью Оганеса, искренне пыталась помочь ему написать «Личный комплексный план» – обязательную форму отчета для комсомольца горбачевского периода. В общественно-политическом плане Оганес оказался невменяем либо абсурден. В его изложении даже фамилии политических лидеров обескураживали красотой и загадочностью: «Рекена летела на встреча Редявик» – о визите президента Рейгана в Рейкъявик. «Самолет зривался, умер три человека…» – изложение международной авиакатастрофы. Название одной из братских республик звучало слегка неприлично: «Абиздержан». Зато его мнения в областях истории и литературы были конкретны до непоправимости. Таня устроила Оганесу нечто вроде устного катехизиса, из которого я помню только две позиции: «– Кто такой Чапаев? – Всадник», «– Кто написал «Войну и мир»? – Кутузов».

Единственный его доклад по истории искусств вызвал у всех такой хохот, который напрочь отбивает память. Вспоминается только, что речь шла о крито-микенской культуре: «Рядом вход в дом, где жила Минотавра, нашел четыре могилка малчика и один девочка…». Дальше – провал, к сожалению. Еще помню у него в руках тетрадку с интригующей надписью «Поля Сезанна» и многочисленными рамочками, нарисованными шариковой ручкой вокруг приклеенной открытки с пейзажем Коро. Иногда Оганес приходил, замотанный шарфом: «Я балэю». Как-то, после месяца в колхозе, рассказывал о танцах: «девки приходили деревянные» (то есть – деревенские).

Была у нас однажды постановка – натюрморт в интерьере: стол, рядом стул с драпировкой, на столе чайник, стакан, еще что-то. Оганесу в любом рисунке трудновато давались блики, прямо говоря, он не понимал их смысл. А наш преподаватель Козлов имел привычку объяснять принципы освещения на примере, отчего-то, своей головы, на которой он демонстрировал распределение теней, полутеней и пр. Оганес очень быстро, как обычно, зарисовал все пространство листа и мучился с этими бликами, причем сложнее всего было угадать их место на блестящем боку чайника. Ввиду этого тупика выходит на видное место наш учитель, требует общего внимания и начинает «мастер-класс». Для чего снимает очки и крутит своим наглядным пособием – глядите, дескать, вот свет, а вот тень. Оганес внимательно слушает, смотрит поочередно на свой натюрморт и голову демонстратора. Потом, «по школе», педагог задает бестолковому Оганесу самый важный итоговый вопрос: «Ну, и где-же блики?». На что Оганес быстро и точно отвечает: «На чайнике!».

Можно еще рассказать, как Оганес был способен изрисовать ватман (с обеих сторон), выписанный на всю группу на неделю за пару часов своего вдохновенного творчества… Как его смущали развязные девушки вопросами типа: «А у тебя волосы на груди растут?»… Как его живопись взяли в методический фонд, потому что преподаватели были в полной растерянности от такого авторского стиля… Как его самодельная папка превысила по диагонали его компактный южный рост (померили!) … Как он занимался бартерным обменом, раскрашивая чужую живопись, пока ему взаимообразно строили рисунок… Однако это не относится к родной или неродной речи, так что – достаточно. Как говорил Оганес: «Кто хорошо смеялся – смеялся последний раз!».

Когда я был рязанским художником, мы очень много времени проводили в мастерских. Многие там жили подолгу, некоторые постоянно. Бывало, что мы там и работали, хотя такого слова у нас не было, например, живописцы говорили: «Пойду, покрашу немного». Но сейчас не об этом, сейчас – три эпизода из рассказов о художниках девяностых годов прошлого века.

1.

К этому времени Ника Васильевна пришла с огорода и увидев Толю, через открытую дверь позвала его рукой, свободной от тяпки, домой. (Вообще-то про Толю и Нику Васильевну нужно написать отдельную сагу – про любовь, про то, как он, редчайшей доброты человек, стал жить в мастерской, оставив все жилье любимым женщинам, и как одна из этих женщин через много лет пришла, точнее, стала приходить к нему и помогать по хозяйству, которого у него почти и не было… – но это в другой раз).

Толя не сопротивлялся: выпивать он не мог, а пик афористичности был им уже взят. Минут шесть назад он говорил о любви. Старые знакомые встретились у нас в мастерской на фоне мужского застолья.

– Валя! – сказал Толя.

– Толя? – не узнала Валя.

Несмотря на свой больной указательный палец, обернутый голубой изолентой, Толя сжал Валину ручку и спросил у нас всех: