Илья Коган - Улица Горького. Фантасмагория

Я не нашел ничего лучшего, чем запечатлеть на листочках запавшую в душу фразу. Правда, с небольшими изменениями. Но какими! «Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!». Уж не знаю, что плохого сделала мне бедная Ольга Никифоровна. Просто захотелось выпендриться. А Юрка Головань поплевал на мои листочки и пришлепал их к стенке. «Ничего страшного! – подумал я. – На Головешкиной слюне долго не провисят!».

Да вот беда. Головешкина слюна оказалась крепче всякого клея. Первоклашки, учившиеся в первую смену и уже умевшие читать, дружным хором долдонили на всю школу:

– Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!.. Навеки и до смерти ненавидь немку и ее палачей!

И так до посинения. Пока их радостный хор не долетел до учительской. Следствие было коротким: такой безобразный почерк имел только одного хозяина.

Николай Григорьевич славился своим умением вышибать слезу. Стоило очутиться перед ним даже самым отчаянным головорезам, как глаза их превращались в соленые фонтаны.

– Посмотрите на себя! – говорил он. – Где ваши отцы? В чистом поле ваши отцы! Только птицы кричат над ними… И что же они кричат? «Зря, кричат, положили вы жизнь за эту мелкую шпану!».

Где-то он находил такие слова…

Я хлюпал носом, честно признаваясь в зловредном влиянии татаро-монгольского Батыя. Книга, мол, попутала.

– Хм… Так ты читатель? – удивился директор.

– Читатель, читатель, – подхватила «русачка» Клавдия Ефимовна. – Думает, я не вижу, как он книгу под партой прячет. Прямо посреди урока!

Бедная мама только губами шлепала. Как рыба. Сказать-то ей было нечего. Меня и дома от книги было не оторвать. На все мамины просьбы сходить за водой или помойку вынести, я отвечал одно: «Сейчас! Сейчас дочитаю!». И не поднимался, пока мама на стену не лезла.

– А еще он дрова пилить не любит! – ябедничала «русачка». – Ребята вкалывают, а он в сторонке посвистывает…

Ну, уж это она загнула. Свистеть я тогда совсем не умел.

Всю дорогу домой мама молчала. Это было как-то не похоже на нее. В темноте я не видел ее лица и не мог понять, уж не плачет ли она? Только этого мне не хватало. И так муторно. Я все гадал, какие пакости ждут меня теперь. Ясно же, что навеки и до смерти мне по-немецкому больше двойки не светит. Стану я обмылком – вроде Мурнева, об которого только ленивый ноги не вытирал. И друзья мои будут делать вид, что ничего страшного со мной не случилось и что обычное дело оставаться на второй год.

Мама долго не могла уснуть. Все крутилась и вздыхала. И бормотала:

– Айн гот веймс…

В смысле «один бог знает». А что «бог знает», не договаривала. Может, он знает, чем платить за деревья. Хотя вряд ли. Но одно точно: что из меня выйдет – один бог знает.

И мне не спалось. Не только из-за «навеки и до смерти». Я вдруг вспомнил, что не зашел к Бурлакам и не предупредил их. Что-то теперь будет?

Утром я без маминого понукания вынес помойное ведро. Быстро шваркнул то, что там было, в мусорный ящик и рванул к «вороньей слободке». Поднялся по лестнице и постучал в дверь к Бурлакам. Сначала тихонько, чтобы соседи не слышали. Потом громче. Потом ногами. Потому что никто не открывал. «Спят что ли, сони? – подумал я. – Ирка же в первую смену учится!».

– Ты что, обалдел? – высунула голову Иркина сестра Лида. – У тебя горит?

И тут же пооткрывались двери у Кириловых, у Ефимовых, у Михайловых.

– Горит? Где горит? – загалдели соседи. Но Лида схватила меня за плечо и втащила в дверь.

– Ты к Ирке что ли? Так она давно ушла.

– Не-а… – замотал я головой. – К отцу.

– С чего это? Какие у тебя с ним дела?

– Надо!

– Валенки отряхни! – сунула она мне веник.

А тут и сама Рыбачиха вышла.

– Ранний гость, – говорит. – Тебе чего?

– Сказать надо.

– Ну, так говори!

– Не вам…

– А, пацан… – выполз из комнаты Бурлак. Сегодня он не был таким черным. И таким страшным. Просто каким-то усталым. Больным, наверное. И дымил «Беломориной». Как паровоз.

– Что хорошего скажешь?

– Да ничего…

Я хотел сказать: «ничего хорошего!» А сказал только:

– Ковалиха…

Он пожал плечами, но Бурлачиха и Лида сразу все поняли.

– Узнала, гадина! От кого?

У меня чуть не вырвалось мамино «Хвейс!». В смысле, «Я знаю?». Но успел спрятать глаза куда подальше. Во рту стало сухо-сухо. И смог чуть слышно выдавить:

– У вас что – «минус сто»?

– Что? – в один голос спросили женщины. Но Бурлак только усмехнулся:

– Минус тридцать девять…

– Ковалиха будет копать! – догадалась Лида.

– Уезжать мне надо! – выдохнул дым Бурлак. – И поживее! И поглубже!

Но и жена, и дочь замахали на него руками:

– Тебе лечиться надо! А где ты там хороших врачей найдешь!

– Да уж как-нибудь…

Все трое завздыхали, загрустили. А я стал потихоньку пятиться к двери.

– А доктор Брук! – вдруг вырвалось у меня.

– Такой Брук один на всю страну, – вздохнула Бурлачиха.

– Спасибо, пацан! – проводил меня Бурлак. – А ты и, правда, хороший парень!

– На нашей улице все хорошие! – вырвалось у меня. Хотя и не особенно верил в это.

Дядя Петя Иванов, как всегда, возился со снегом. Этой зимой его было завались.

– Это что? – спросил он меня. – Бурлак домой заявился?

Я молча проглотил слюну.

– Сбежал? Или отпустили?

Я еще ниже опустил глаза.

– Как бы Ковалиха не проведала. А то быть беде на нашей улице!

Старик Обливанцев тоже расчищал тропинку возле своего крыльца. И тоже спросил:

– Сбежал? Или отпустили?

И тут же из двери выскочила Обливанчиха.

– Саша! Сережа! – приложила она ладонь козырьком ко лбу. – Пора и вам придти!

– Мамаша! – потащила ее обратно дочка Тоня. – Сколько раз говорено: не придут они! Скажите спасибо, что хоть я вернулась!

У Обливанчихи в войну погибли два сына. Вот у нее крыша и съехала. А дочка Тоня выжила. Хотя тоже была на фронте. Во дворе ее так и звали: «фронтовичка».

– Японский бог! – проворчал старик Обливанцев. – Как бы этот враг рода человеческого не узнал!

«Это он про Жолнина!» – понял я.

Вечером к нам заявилась тетя Ханна Кракова.

– Дора! – объявила она, – Вы слышали, к Бурлакам муж вернулся! А?.. Из лагеря, говорят. В плену был, а потом отсиживал… Может, и мой тайерер Мося тоже где-нибудь…

Она не договорила. И мама только вздохнула:

– Хвейс…

А что она еще могла сказать. У тети Ханны Краковой воевали два сына. Леня вернулся, а Мося сгинул неизвестно где. Я хорошо его помнил. Он ходил, наклонив голову набок. Мне почему-то тоже нравилось ходить так. И бормотать какие-то стихи. Как он.

И еще тетя Кракова спросила:

– Вы таки будете платить этот налог?

– Таки да, чтобы таки нет, – непонятно ответила мама. Но тетя Ханна Кракова поняла:

– У меня тоже таких денег нет!