Левва - Было в городе на Каме. Рассказы и стихи

– Невольно к этим грустным берегам

Меня влечёт неведомая сила…

– Князь – еле слышно произнесла Вера.

– О, русалочки читают Пушкина?

И синими глазами – по лицу!! Как ударил! И трепет непонятный, никогда не испытанный прошёл по телу, и сжалось что-то внутри от боли щемяще-сладкой, и горло перехватило. А он вдруг отвел её растрепавшиеся волосы от лица и заглянул прямо в глаза: «Красивая девочка, оказывается! Ничего себе, город на Каме!» – и засмеялся невесело. Лицо исхудавшее, и словно впечаталась в него глубокая печаль. Вздохнул, выпрямился, сделал шаг от Веры и внезапно наклонился: что-то поднял с земли.

– Не иначе, жемчуг? – опять весело-насмешливо: в руках у него был верин мешочек, целёхонький и сухой. Подошёл, навесил мешок на послушную её руку, секунду помолчал, глядя на неё, потом взял её голову в обе ладони, чуть отклонил назад и поцеловал Веру в лоб: – Будь счастлива, девочка!

Вера стояла, оглушённая новым чувством. Вот «князь» отвернулся от неё и сделал несколько шагов в обратную вериному пути сторону. И когда непонятная обида брызнула у Веры слезами, он вдруг обернулся и, улыбнувшись, помахал ей рукой.

* * *

Никогда больше Вера не встретила своего князя, хотя помнила всю жизнь.

Стало известно вскоре, что несколько старших мальчиков из эвакуированных добились отправки на фронт.

Молодая осиновая рощица одним краем приникла к небольшому старому смешанному лесу, как бы в надежде на опору и защиту. На деле всё было наоборот.

В ветреную непогоду осинки сильно кренились, суматошно размахивая ветвями, вскидывали трепещущие листочки, обнажая их белые изнанки, словно сдаваясь на милость победителя. Но проходила буря, они с лёгкостью восстанавливали осанку и, как ни в чём не бывало, являли прежний беспечальный вид.

Не то было в старом лесу. Ни один, даже не слишком мощный шторм не проходил для него бесследно: с деревьев во множестве слетали хворостины, надламывались и висли вдоль стволов тяжёлые живые ветви, нагруженные листвой. Валились и сами гигантские деревья, повреждая на своём скорбном пути всё малорослое под собой. Ухода за лесом не было, обильно расплодились кустарники, позарастали многие из прежде существовавших троп.

И при выборе места под задуманную пасеку правление колхоза остановилось не на живописной, просторной, окруженной роскошными высокими деревьями поляне, единственно сохранившейся в старом лесу, а на скромной полянке, наверное, специально предусмотренной лесоводами, посреди молодой рощицы. Красотой она не блистала – вокруг сплошное осиновое однообразие, но зато можно было не бояться ударов стихии.

За сравнительно небольшим этим спаренным лесом во все стороны простирались поля, кроме одного направления, в котором, после небольшого, свободного от деревьев промежутка, начинался другой, но уже огромный смешанный лес. Колхозная деревня просматривалась среди полей километрах в трёх, пасека, таким образом, территориально была автономна. Редко-редко на ней появлялись посторонние люди – какие-нибудь комиссии из колхозного правления.

Хозяйство было скромным: с десяток колхозных и три собственных – пасечника – ульев. В качестве последнего пребывала моя двоюродная бабушка, отличавшаяся старорежимной честностью и непреклонностью, любившая и уважавшая пчёл, как мне казалось, больше всех на свете. При ней состоял ночной сторож, молодой, но совершенно немощный и предельно худой колхозный парень, будто просвечивающий насквозь и шатавшийся при ходьбе вследствие туберкулёза и хронического недоедания. Приплетшись на ночь и мирно переночевав, он исчезал с рассветом; одному Богу было известно, как он преодолевал километры дороги до леса и обратно. Для поддержания его жизнедеятельности бабушка подкармливала его своими нехитрыми разносолами: варёными овощами и разнообразно приготавливаемыми грибами. В качестве лекарства, по-видимому, единственного, ему перепадало и немного мёда. У меня не было ни малейшего сомнения, что, случись опасность, нашим общим защитником стала бы только бабушка, кстати, имевшая на вооружении немыслимо допотопное ружье, доставшееся ей по наследству как семейная реликвия, наверное, ещё от знаменитого прадеда-помещика. Собаки не было.

На этой пасеке я состояла бессменным волонтёром. Впервые меня привезли туда в пять лет на подводе в комплекте с магазинами для ульев и каким-то инвентарём. Рощица была совсем ещё юная и низенькая, вместе с ней росла и я. В ранние годы боялась оставаться одна, хоть это и случалось только днём. С годами страх ушёл совсем. Главной моей обязанностью, но не единственной, была связь с городом. Хлеб и другие необходимые продукты и хозяйственные мелочи нужно было приносить оттуда. До города было семь километров, половина дороги – вдоль чужого, совершенно неведомого мне леса. Да ещё и до дома, мимо двух кладбищ, километра два. Транспорта не существовало. Бегать этот марафон мне приходилось раза два-три в неделю. Иногда дорога домой приходилась на совсем поздний вечер, и прибывала я туда уже затемно.

Это лето было последним военным. Народу везде сильно поубавилось, просто так шастать по полям и лесам было некому, характерным было полное безлюдье. Только однажды около чужого леса мне встретился не слишком взрослый, но мощный парень. Увидев, как я опасливо облетела его по дуге, он усмехнулся и продолжил свой путь. Расстояния я преодолевала легко, ноги были отлично натренированы, тело обрело лёгкость и стройность.