Александр Олсуфьев - Эмигранты

Это называется работой, службой, служением обществу, исполнением трудового долга, добыванием «хлеба насущного»…

Ох, уж этот «хлеб насущный» и его потребитель – «брюхо ненасытное». Жил бы один – так можно было бы и перетерпеть как-нибудь, но когда от твоего «хлеба» зависит жизнь другого человека, а то и не одного, вот тут приходится кланяться в ножки тем, кто хлеб этот раздает. Неприятное занятие, однако, зная, что тип тот, ну, ничуть не лучше тебя самого, а зачастую и глупее, аморальнее, да и сообразованием у него проблемки, но… тем не менее, приходится унижаться и забывать о самом себе, чтобы получить обещанную горсть, пусть и не хлеба, а монет, но всё равно… Голод – не тётка, уговорам не поддаётся. Однако, самое забавное то, что когда «хлеб» на столе появляется регулярно, сразу же начинает тянуть на «зрелища», а вот эта субстанция безграничная – всё время хочется больше и изощрённей, и, чтобы и не скатиться назад, а получать «зрелища» ярче, утончённее, новей, лучше, чем у соседа…, приходится «крутиться» еще быстрее, кланяться еще ниже, еще глубже, а иногда так и просто ползать на четвереньках или лежать ничком, чтобы на тебя наступали, чтобы тем, другим, удобнее было достать что-то сверху или спустить вниз.

И никуда не денешься. Попробуй, оторвись от своего стула и стола. Немедленно возникает вопрос о «хлебе насущном». И речь идёт уже не о «зрелищах», а о том, чтобы укротить «брюхо ненасытное» и не только своё. А делать-то ничего не умеешь, кроме как сидеть за этим столом.

Раньше, когда помоложе была, так по незнанию жизни напор присутствовал в делах, искал как и где знания применить свои, но потом незаметно всё это затёрлось, угасло и остался стол и стул, но вместе с тем пришло «знание жизни», а с ним и страх, что могут отнять у тебя «хлеб» твой.

Недаром в молитве говорится: «… Отче наш… хлеб наш насущный даждь нам днесь…», чтобы если и кланяться, так не тем, кого презираешь и кому мысленно вслед плюёшь.

А ведь говорят и пишут, что рабство упразднили. В чистом виде – да, но придумали новые формы – изощрённые и скрытые.

Однако время неумолимо течет и стрелка на часах касается заветной черты и всё вокруг оживает, начинает шевелиться, шуршать, передвигать вещи, выползать из-за столов, потягиваться, разминаясь перед дорогой. И в один момент, сорвавшись с места или тихонечко, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, выскальзывают, заполняя улицы и устремляясь на этот раз в обратном направлении, подобно волне, которая накатив на берег, некоторое время остаётся на месте, крутит на поверхности всякий мусор, а потом скатывается обратно в море, оставив за собой холодные и безжизненные серые конторы с бесконечными рядами безликих столов.

Возвращаются в свои дома и за оставшиеся до конца дня часы судорожно пытаются наверстать бездарно упущенное время. Стараются для себя-любимого, для себя– страдальца сделать ну хоть что-нибудь приятное и может быть даже полезное. Однако, как правило, срываются, мечутся, хватаясь за всё подряд и ничего не успевая закончить, и, в конечном итоге, с чувством неопределённого недовольства и раздражения залезают в постели, проваливаются в глухой сон, чтобы поутру, под отвратительные звуки будильников, подпрыгнув и ошалело ворочая глазами, морщиться от головной боли и массировать виски, отчаянно пытаясь сообразить, а что же происходит вокруг?.. Вспоминают, что всего лишь середина недели, рушатся в изнеможении на подушку и, лежа с закрытыми глазами, ругают метеорологов за то, что не подсказали вчера как нужно сегодня одеться.

И всё начинается сначала.

Женька не могла вспомнить, чтобы когда-нибудь выходила из дома так рано. Остановившись в дверях, с наслаждением вдохнула чистый, ломкий от раннего морозца воздух, без дыма и копоти, осевшей за ночь на тротуары. Задержала на несколько секунд дыхание и выдохнула густое облачко пара. Посмотрела на темное небо, где робко перемигивались крохотные, редкие звездочки, словно кто-то проколол тонкой булавкой в нескольких местах черную бумагу, за которой с обратной стороны сияет ослепительный свет. Трудно поверить, стоя здесь, на грязном тротуаре, что где-то есть тёплое море, сияет горячее солнце, и люди не кутаются в шарфы от холода, а ходят в майках и шортах, загорают и купаются, беззаботно сидят в кафе, а не носятся друг за другом, размахивая пачками бумаги. Трудно поверить, но это не значит, что всего этого нет, а потому имеет смысл проверить и самому во всё убедиться.

Подняв воротник и прижав его пальцами под самым подбородком, Женька подхватила чемодан и покатила его на скрипучих колёсиках к машине. Колька, как привязанный семенил сзади, не отставая от матери ни на шаг.

Шофёр охнул, приподняв чемодан, но, всё же, оценив хрупкую Женькину фигурку, решил оставаться до конца любезным и помог затолкать его в багажник, рядом с парой мятых канистр и ящиком промасленных инструментов. Он даже придержал дверь и подождал, пока Женька с Колькой не усядутся на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу, пытаясь согреться в холодном салоне. Потом плюхнулся на своё промятое кресло, покрытое обрезком яркого восточного ковра, изо всех сил вдавил в пол педаль газа и машина, сорвавшись с места, громыхая, позвякивая всеми своими соединениями, понеслись по пустынным улицам спящего города.

Женька недоверчиво посматривала на высокий, бритый, в глубоких морщинах затылок шофёра, косилась по сторонам на мелькающие за стеклом темные дома, пустынные улицы и отрешено думала:

«Главное, чтобы не завёз куда-нибудь, а то здесь всякое случается. Бог даст, всё будет хорошо. Кажется, приключения начались…» – и, обняв Кольку за плечи, посильнее прижала к себе. – «Что ж, в любом случае, это лучше чем сидеть как гриб на одном месте. Посмотрим, что из всего этого получится».

От того, что они ехали по спящему, пустынному городу в одном автомобиле с неизвестным мужчиной страха Женька не испытывала. Было ощущение неуверенности, лёгкого беспокойства, потому что она редко попадала в такие непривычные обстоятельства. Жизнь утекала равномерно, однообразно и скучно, по капельке, каждый день, каждый час, каждое мгновение… Но и одновременно с этим чувством неуверенности присутствовало чувство волнения, как у человека, стоящего на пороге, а за дверью ждут новые впечатления, встречи и приключения, от ощущения, что где-то, пока ещё далеко, начались какие-то изменения в её жизни – неопределенные, пока еще недосягаемые, туманные, неясные, но надвигающиеся неумолимо.

Колька же ничего не боялся и ни в чём не сомневался. Он сидел рядом с мамой, и этого было достаточно, чтобы ни о чём не беспокоиться, а то, что за окнами вдоль пустых улиц протянулись дома с тёмными, глухими окнами – так это даже интересно. Когда такое ещё увидишь.