ИГОРЬ ИРТЕНЬЕВ - Стихи и проза

И без нужды не раздражай.

Свободы сеятель пустынный

Сбирает скудный урожай.

Привет тебе, мой друг Виталий,

Во глубину сибирских руд,

Где отмерзает гениталий,

Настолько местный климат крут.

В столице нынче перестройка,

Народ совсем сошел с ума,

Лишь я незыблемо и стойко

Торчу по пояс из дерьма.

И верхней частию своею,

Которой имя – голова,

Стихи слагаю как умею,

А я умею хорошо.

Так приезжай скорей в столицу

Великой родины моей,

Там всюду радостные лица,

А посредине – Мавзолей.

Там целый день гремят салюты,

Там в магазинах колбаса,

Там можно щупать за валюту

Продажных женщин телеса.

Но в этом нет нам интереса,

Ведь наша нравственность тверда -

И ты, уверен, не повеса,

И я им не был никогда.

Писать кончаю, душат слезы,

Ведь я слезлив, имей в виду,

Читатель рифмы ждет „колхозы“,

А я тебя, Виталий, жду.

Снег падал, падал и упал,

На юг деревья улетели,

Земли родной в здоровом теле

Зимы период наступал.

Проснулись дворников стада,

К рукам приделали лопаты

И, жаждой действия объяты,

На скользкий встали путь труда.

Зима входила в существо

Вопросов, лиц, организаций

И в результате дней за двадцать

Установился статус-кво.

Застыл термический процесс

На первой степени свободы…

Зимы ждала, ждала природа,

Как Пушкин отмечал, А. С.,

И дождалась…

Попрощаемся, что ли, родная,

Уезжаю в чужие края.

Эх, кровать ты моя раскладная,

Раскладная подруга моя!

Не стираются в памяти даты,

Знаменуя истории ход.

Я купил тебя в семьдесят пятом

У Петровских тесовых ворот.

Дело было двадцатого мая,

Запоздалой московской весной.

Чем ты мне приглянулась, не знаю,

Но вполне допускаю – ценой.

Пусть не вышла ты ростом и статью,

Нет причины о том горевать,

Ты была мне хорошей кроватью,

Это больше, чем просто кровать.

Я не брошу тебя на помойку

И не сдам в металлический лом.

Пусть покрытая славою койка

Под музейным хранится стеклом.

И пока не остыла планета,

Свой последний свершив оборот,

У музея-кровати поэта

Будет вечно толпиться народ.

Уходит в плаванье матрос,

На берегу жена рыдает.

Его удача ожидает,

Ее судьба – сплошной вопрос.

На нем широкие штаны.

Он в них прошел огонь и воду,

Но моде не принес в угоду

Их непреклонной ширины.

На ней забот домашних груз,

Ночей бессонных отпечаток,

Да пара вытертых перчаток,

Да полкило грошовых бус.

Мгновений бег неумолим.

В преддверьи горестной разлуки

Она заламывает руки,

Расстаться не желая с ним.

Со лба откинув прядь волос,

В глаза его глядит с мольбою.

Перекрывая шум прибоя,

Целует женщину матрос.

И утерев бушлатом рот,

Он говорит, прощаясь с нею,

Что море вдаль его зовет,

Причем чем дальше, тем сильнее.

Матрос уходит в океан.

Его шаги звучат все глуше,

А женщина стоит на суше,

Как недописанный роман.

Мне эту сцену не забыть -

Она всегда передо мною.

Я не хочу матросом быть

И не могу – его женою.

Острым скальпелем хирург

Разрезал больного,

И узнал в несчастном вдруг

Он отца родного.

Бросил тот свое дитя

В жизни час суровый,

И вот много лет спустя

Свел их случай снова.

Инструмент в руках дрожит,

Сын глядит не видя,

Перед ним отец лежит

В искаженном виде.

Распростерся недвижим,

К жизни вкус утратив,

И не знает, что над ним

Человек в халате.

И не ведает того,

Что внутри халата

Сын находится его,

Брошенный когда-то.

Много лет искал отца

Он, чтоб расплатиться,

И нашел в конце конца

В собственной больнице.

Вот сейчас злодей умрет

От меча науки!

Но хирург себя берет

В золотые руки,

Ощущает сил прилив,

Все отцу прощает

И, аппендикс удалив,

К жизни возвращает.

Со стола отец встает,

Взор смущенный прячет,

Сыну руку подает

И от счастья плачет.

Мы не скажем, случай тот

Был в какой больнице.

Ведь подобный эпизод

В каждой мог случиться.

– Не ходи, Суворов, через Альпы, -

Говорил ему Наполеон.

– Здесь твои орлы оставят скальпы,

У меня тут войска – миллион.

Говорю тебе я как коллеге,

Как стратег стратегу говорю,

Здесь твои померзнут печенеги

На конфуз российскому царю.

Знаю, ты привык в бою жестоком

Добывать викторию штыком,

Но махать под старость альпенштоком

Нужно быть последним дураком.

Но упрямый проявляя норов,

В ратной сформированный борьбе,

Александр Васильевич Суворов

Про себя подумал: „Хрен тебе“.

И светлейший грянул, как из пушки,

Так, что оборвалось все внутри:

– Солдатушки, бравы ребятушки,

Чудо вы мои богатыри!

Нам ли узурпатора бояться?!

Бог не выдаст, не сожрет свинья!

Где не пропадала наша, братцы?!

Делай, православные, как я!

И, знаменьем осенившись крестным,

Граф по склону первым заскользил,

Этот миг на полотне известном

Суриков, как мог, отобразил.

Так накрылась карта Бонапарта

Ни за грош, пардон, ни за сантим.

…С той поры мы в зимних видах спорта

Делаем француза, как хотим.

Я б вступил в писателей Союз,

Чтоб улучшить свой моральный климат,

Только, честно говоря, боюсь,

Что они меня туда не примут.

Там у них крутые мужики,

Знающие толк в литературе,

На фига нужны им леваки,

Разной нахватавшиеся дури?

Это так. Но разве ж я левак,

Хоть и волос кучерявый малость?

У меня прадедушка словак,

От него и метрика осталась.

Я корову с „ятями“ пишу,

Я прочел Проскурина до корки,

Я в упор на дух не выношу

Разных там Еременок да Коркий.

Пусть масонский точат мастерок

Под аплодисменты Уолл-стрита,

Не заменит мне весь ихний рок

Нашего разбитого корыта.

Ядовитой брызгая слюной,

Пусть исходит злобою Арабов,

Что готов продать свой край родной

За пучок соленых баобабов.

Им не отскрести поганых рук

От золы отеческих пожарищ.

Заявляю вам, товарищ Друк, -

Вы теперь мне больше не товарищ!

Мы сметем вас с нашего пути,

Всех, по ком давно рыдает стенка,

Так что, Нина Юрьевна, прости,

Вы теперь мне больше – не Искренко!

Мне большое дело по плечу,

И, душой стремясь к добру и свету,