Герман Кант - Рассказы

— Хотел бы я видеть индивида, — воскликнул я в своей гулкой коробке, — которому симпатична чешуйчатая ящерица с мешком на горле и с несколькими костями нижней челюсти.

Не услышав ответа от кузена, я предположил, что он, подобно человеку, навострившему уши за стеной будки, в ужасе отскочил от телефона.

Я освободил аппарат ожидающему, и если верно разглядел в слабом свете, то мой преемник вошел в будку с чрезвычайной осторожностью. Видимо, боялся, не пованивает ли там игуаньей пастью и секретом бедренных пор.

На обратном пути сквозь сумерки улицы Гора Пренцлауэр я спросил себя, почему не пожелал фрау Лене Зимонайт по телефону спокойной ночи. Она, конечно же еще сидит над своими полисами и, может, попросила бы меня взглянуть на них через ее нежное плечико.

Сколь бы я ни думал и как бы хорошо ни знал, почему я не позвонил, все сводилось к одному: Вильям tuberculata стоял между нами. Правда, Альфред Брем писал, что эти ужасающие ящерицы, демонстрируя величайшее равнодушие к окружающему миру, часами сидят на одном и том же месте, но, возможно (так уже мыслил я), они только делают вид. Ведь в той же статье они характеризовались как весьма коварные.

Нет, ни за что на свете не хотел бы я жить в одной комнате или в одном гроте с игуаной. Прекрасная аптекарша может по натуре своей быть такой, какая она есть. Я же по натуре совсем иной и не умею ладить с существами, у которых барабанная перепонка лежит открыто.

Что-то подобное увидел я во сне и при первом же удобном случае откровенно поговорил с Леной, объяснив без обиняков, почему нельзя рассчитывать на мой ответный визит к ней. Но так как в остальном при этом удобном случае я проявил достаточно нежности, то Лена восприняла мое заявление снисходительно. У тебя, сказала она мне, как у каждого человека, есть право на недостатки, а визиты сюда меня нисколько не затрудняют. В конце концов, с тобой можно общаться, чудовищное состояние твоей ванной комнаты, надо надеяться, вот-вот кончится, хотя и так у тебя вполне сносно.

Ко мне, бывало, обращались и более пылко, но вполне могло ведь случиться, что Лена стала бы горячо защищать Вильяма или с жаром клеймить меня позором за мою человеко-шовинистическую ограниченность. А так я отделался легким испугом и даже узнал, как фрау Зимонайт обрела сего противного малогабаритного ящера. Его оставил господин Зимонайт, когда их дороги разошлись и они делили имущество. Несчастное существо, сказал господин Зимонайт. привыкло к этой квартире куда больше, чем он сам, вдобавок новая его жена не была расположена к рептилиям.

Понятное дело, Лена не удержалась от замечания, что эта новая жена наверняка подошла бы и мне, я же с удовлетворением отметил, что пугающая движимость была результатом развода, а не симпатии. Высказать свое удовлетворение я поостерегся, но меня тут же осенило: если Вильям столь привязан к своему жилищу, так именно Лену надо из него извлечь, и я набросал в уме текст объявлений об обмене наших двух квартир, в которых говорилось: «со всеми удобствами, включ. игуану», а также о моей свежеоблицованной ванной.

Будущий образ моей жизни, каким я его себе представил, был мне по душе- Лена, я, бойценбургский кафель, и нигде, куда ни глянь, никаких ящериц. При этом возможно даже, подумал я и ощутил себя человеком, свободным от предрассудков, что по случаю заключения брака я запишусь в актах гражданского состояния под другой фамилией, поменяю рыкающую фамилию Фарсман на заливающуюся колокольчиком Зимонайт.

Я представлял себе, как будет звучать моя новая фамилия у нас в конторе, и порой меня это забавляло, два раза, отвечая по телефону, я даже назвал себя этой фамилией. Больше, правда, не называл, так как во второй раз звонила Лена. Едва у меня слетела с губ фамилия Зимонайт, как она с автоматизмом, приобретенным в браке, выпалила:

— Говорит тоже Зимонайт!

Думается, Альфред Брем, наблюдая мои попытки целым и невредимым выбраться из создавшейся ситуации, заметил бы, что у меня сжатое с боков тело и моя часто меняющаяся окраска вряд ли укрылась бы от него.

Вот почему теперь я строжайше придерживался своей старой фамилии. Но наши новые обычаи тоже утверждались. Лена, возвращаясь домой из аптеки или от своих страховых клиентов, заглядывала ко мне, а после приятнейшего времяпрепровождения ехала к себе домой и к Вильяму. Как она там жила, я знал из ее описаний, а от описаний существа, обитающего у нее, она меня избавляла. Но время от времени, и все чаще и чаще, Лена заговаривала о расставании, имея в виду животное, а не меня.

Я считал разумным не вмешиваться в это дело, даже не отвечать Лене и от случая к случаю слышал о ее попытках избавиться от iguana hypsilophus tuberculata. Объявления оставались без отклика: никто не хотел Вильяма ни покупать, ни получать в подарок, что я очень хорошо понимал. Соседей я тоже понимал, ибо все, кроме одной пожилой женщины, с благодарностью отказались. Пожилая женщина отпадала, так как не включала отопительные приборы на полную мощность. От холода же, знал я благодаря естествоиспытателю Брему, игуана грустнеет, а грустить Вильям и без того будет после разлуки.

Оставался зоопарк, но там Вильяма отвергли на том основании, что штатная единица игуаны уже занята. Однажды я вспомнил, как пошутил в конторе, упомянув своих левреток и фабрику черепашьего супа, и хотя считал, что скотина, живущая в квартире Лены, вполне пригодна, чтобы воспроизвести в соответствующем супе требуемую рептилию, но подавил любой намек на это.

События развивались неблагоприятно, Правда, наша взаимная приязнь не страдала, но уже случалось, что мы пускались в многословные рассуждения, о госте в квартире Зимонайт мы больше не упоминали. Зато однажды поздно вечером ножки все еще необли-цованной ванны показались мне точно такими, как зафиксировано у Альфреда Брема, том 5, hypsilophus tuberculata.

Подобные симптомы свидетельствуют о назревающем акте насилия, и, видимо, в местной конторе строительных материалов пахнуло предчувствием грозящей опасности, ибо они сообщили мне, что кафель наконец-то будет доставлен. Но либо они очень поспешили со своим решением, либо почта была отправлена без обычной спешки. Извещение лежало в моем почтовом ящике вечером в канун доставки. Насколько подчеркнуто точно была указана дата, настолько неопределенно выглядели все прочие указания времени. Могло случиться, что фургон прибудет тотчас вслед за утренней газетой или только тогда, когда дети из группы продленного дня возвращаются домой. Об одном лишь говорилось очень определенно — что меня они надеются застать на месте в течение всего этого времени. Или кого-нибудь другого с ключами от моей квартиры и правом совершения сделок, связанных с домашним хозяйством.