Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой

— Журналисты, социологи, критики-пиарщики, — те же официанты, обслужат как велим, принесут, что ныберем, до земли согнутся в благодарственном поклоне, — повторял Свободин.

Достоин ли сброд жалости… Вот вопрос. Насколько вообще позволительны и оправданны эмоции в отношении многомиллионного платящего подати вассала? И как следствие: быть или не быть снисхождению? Надеюсь, вы не забыли? (Да и можно ли забыть?) Огромные города… Скопища балбесов и кикимор, вдыхающих фабричный смог и автомобильные выхлопы, пожирающих тонны тухлятины, третирующих вскормленных гнилостью потомков… Разве заслужили эти вечно спешащие, обстряпывающие делишки, толкающие и обворовывающие друг друга, обреченные жить сообща и бурлить в едином вареве отбросы что-либо другое — кроме презрения?

Эпилептичный Достоевский, далекий от совершенства проповедник и вот уж не праведник — обремененный гроздью так и не побежденных пороков! — твердил: нельзя строить успех на несчастье (и недомыслии) ближних. Но именно такую картину наблюдаем во все века: попирая и облапошивая слабых, юродивых, сильные и смекалистые упрочивают свое благополучие. Предостережение: совесть изведет, замучит, истерзает, коль обидел и притеснил убогого, почему-то не действует. Поневоле задумываешься: есть ли она вообще, эта самая совесть? Или ее нет? Не вообще нет, в помине, а частично.

Фрагментарно. Ведь для сей неуловимой субстанции почему-то характерна чистоплюйская избирательность, ей приспичивает абонировать души тех, кто унижен и не преуспел. Их и точит. Не позволяет и дальше преуспевать — за счет других. Зато денежные доспехи жлобов ей не по зубам. В роскошных апартаментах богатеев ей некомфортно. Толстосумы блаженствуют. Самоеды казнятся допущенными мелкими проступочками!

Но и о бедняках и изгоях не надо воображать лишнего: дескать в них сыщутся душевные россыпи, кои богатеям не снились. Вовсе нет! Под грубым рубищем вот уж не всегда тлеет ранимость и цветет отзывчивость.

Мои детские и юношеские годы наполняла подступавшая к горлу, клокотавшая в груди злоба. Бил собак, отрывал лапы крысам. Мух пихал в пузырек и вдувал в стеклянную их душегубку через горлышко сигаретный дым, а отверстие закупоривал. Муравьев перечеркивал на земле перочинным ножичком. И подсаживал выживших, разъяренных, на ползущего земляного червя. Муравьиный укус болезнен даже для человека. Что сказать о нежном землерое? Какие муки он испытывал — от вгрызания муравьиных челюстей? Длинное розовое тело вздувалось волдырем.

Мама была не просто тихонькой, а боявшейся сказать поперек слово. Неспособность и неумение за себя постоять стали главной моей мишенью. (Человек не прощает ближнему малейшей слабости, улавливает, находит и жалит в наикрохотнейшее уязвимое пятнышко…) Способы и поводы выбирал простые. Общалась она лишь с подругой юности. Позволяла себе с этой подругой поболтать. (С годами понимаешь отчаяние человека, которому некому позвонить. Не с кем перемолвиться). Разговор продолжался недолго. Когда вешала трубку, я начинал: «Кто она такая? Твоя подруга — идиотка!» И продолжал: «Ты под стать ей!»

Играя с отцом в футбол, норовил ударить его по ноге (специально надевал твердые, зашнурованные до щиколоток ботинки). Отец вскрикивал. На его икрах проступали синеватые подтеки.

Однажды в комнату влетела оса, покружила вокруг отца, он не слышал жужжания, я следил за налетчицей, ничего не говорил. Села ему на затылок, он, не ведая, кого прихлопывает, придавил ее и взвился от ожога (жало потом вытаскивал врач), я лишь улыбался…

Поделом было грязнуть в подневольном, вынужденном хлебове и наблюдателям наших вакханалий и сатурналий! (Дорожка моей жизни выстроилась логично, как и должна была промоститься. Не мог попасть никуда, а лишь туда, куда угодил — в нынешнее свое положение и окружение. Закономерный итог и финал того, что вершил. И что надо мной, в свою очередь, вытворяли). Ну а коли так… Имел право отыгрываться.

Можно, конечно, возразить: беднягам и без моих мстительных шпилек и третирований некуда было деться, альтернативы никто не предлагал. А — потребовать? Возмутиться? Шарахнуть копытом (или кулаком) в стену, дверь, по столу? Разом и одновременно вырубить оскорбительный, только себя слышащий «ящик»? Куда там…

(Как и моему отцу, как и мне, как всем остальным, невозможно было скрыться от монотонно долбящей в темечко жизни. Которая тоже, кстати, внимает только себе. И всегда права.) Кто осмелится бунтовать, будучи спеле-нут повседневными проблемами и прозябанием впроголодь? Кто они есть, эти чавкающие хряки и плодоносящие хавроньи — чтобы изливать мнения об апельсинах, и какое имеют право делегировать пожелания об улучшении опротивевшего меню? Даже если б затеяли склоку (беру заведомо утопическую фантазию), чего добились бы? Тягаться с вершителями мясопереработочного процесса себе дороже. Пойдешь под нож раньше срока…

Успех следовал за успехом.

Вихрь убыстряющихся событий закручивал — как морочат водящего в «жмурки» коварные партнеры (предварительно завязав ему глаза). Два потока — реальной жизни и ее кривого отражения — недолго спорили в моем взбудораженном мозгу, предпочтение безоговорочно было отдано блефу.

Идея участия во всемирном конкурсе пианистов зародилась в катакомбах нашей законспирированной секты. Но быстро нашла поддержку и союзников среди самых широких слоев оркестрантов и музыковедов. Гондольский и Свободин особо меня не теребенькали:

— Репетировать не надо. Попадать в такт — тем более. За это и получишь лауреатство. А вздумаешь репетировать, тогда, конечно, гарантировать успех не можем…

Уже зная, что предстоит триумф, я скалился:

— Оперируете — грамотно выстроенным логическим построением. С чего бы вдруг?

Хохоча, они игриво оправдывались:

— На первом этапе логика нужна. Но в дальнейшем ввергнем мир в пучину ералаша, пустим на слом причинно-следственный механизм, навяжем беспричинно непоследовательные связи…

Для разгона выступил в нескольких концертах. Уверенно садился за инструмент, ударил по клавишам слоновой кости. Шпарил подушечками пальцев что есть мочи. Не имело значения, какие звуки извлекал. Зрители набивались в зал не ради сонат и полонезов. Их привлекал аттракцион: пока я терзал бемоли и диезы, через мою голову прыгали дрессированные горные козлы. Нотные листы переворачивал ластами тюлень, а предваряли мой выход на арену поженившиеся братья-филологи вкупе с говорящей вороной. Шквалы оваций следовали за мной по пятам.

С блеском осуществленный музыкальный проект трансформировался в идею ледового перфоманса, где мне отвели роль концертмейстера. Под аккорды (специально выломанного из старой кирхи и привезенного в спорткомплекс органа) в вихре вальса при свете прожекторов кружились на коньках по голубому овалу отборные пары: толстуха-диетологиня и шибздик-пивнюк, горбатая балерина и одышливый врач в тельняшке, художник Пипифаксов и фея в перьях, конфликтолог Вермонтов и заядлая меховщица… Об умопомрачительном зрелище, главном событии года, трубили печатные органы, судачили в стриптиз-клубах и парикмахерских. Печатали интервью со мной и прочими участниками.