Эмиль-Огюст Шартье - Суждения

Да, конечно, источник радости — в нас самих, и ничего нет тоскливее, чем зрелище людей, которые досадуют на себя и на весь мир и тужатся, чтобы рассмешить друг друга. Но, с другой стороны, счастливый человек, оставшись один, быстро забывает, что счастлив; его радость вскоре замирает, сменяется вялым оцепенением. Внутреннее чувство нуждается во внешних проявлениях. Если бы какой-нибудь тиран заточил меня в тюрьму, дабы научить уважению к властям, я положил бы себе правилом для поддержания здоровья ежедневно в одиночестве смеяться — я упражнял бы свою радость, так же как мы упражняем ноги.

Вот вязанка хвороста. На вид это косная материя, наподобие земли; если оставить ее гнить, она и сделается землей. А между тем в ней заключен скрытый жар, полученный от солнца. От малейшего огонька она вскоре превратится в трескучий костер. Нужно только подергать дверь и разбудить спящего пленника.

Так и для пробуждения радости требуется какое-то первоначальное усилие. Когда младенец впервые в своей жизни смеется, его смех не выражает ровно ничего. Он не потому смеется, что счастлив, скорее он счастлив, потому что смеется, смех доставляет ему удовольствие, так же как еда, — но для этого его надо сперва накормить. И так не только со смехом: точно так же человек нуждается в словах, чтобы уяснить себе свои мысли. Оставаясь в одиночестве, нельзя быть самим собой. Глупцы-моралисты утверждают, что в любви мы забываем о себе. Все не так просто — чем больше выходишь за свои рамки, тем больше становишься самим собой и тем острее чувствуешь себя живым. Не гноите свой хворост в подвале.

Красивая штука этот парусник, что кренится от ветра и стремительно разрезает носом волны. Ветер надувает и клонит его парус, а килем он упирается в воду и под давлением ветра скользит туда, куда направлен киль. Так, косым ходом, он немного продвигается против ветра, потом ложится на другой галс, и все повторяется снова. Получается, что ветер борется сам с собой, — изящная победа, которой мы обязаны ловкости и терпению. Лавировать против ветра — в этом вся политика человека в борьбе с силами природы.

Тут мое рассуждение прервал инженер: «Вот видите, Ален, иногда силы природы работают на нас почти даром: ведь поворачивать руль, натягивать и ослаблять снасти, переносить с борта на борт рею — все это не столь уж тяжелый труд».

«Здесь перед нами исключительный случай, — ответил я, — и среди всех наших изобретений это одно из самых совершенных. Но и здесь нельзя забывать о том, сколько труда вложено в этот киль, во вздрагивающий от волн корабельный корпус, в поющую на ветру оснастку. Не стану говорить о наблюдениях и опытах, занявших, быть может, сто веков. Но ведь даже дерево это сто лет росло в лесу; срубая его, дровосеку пришлось поработать топором; потом плотник распилил брусья, сделал округлые обводы, укрепил мачту. Теперь посмотрите на полотно, принимающее на себя напор ветра, — сколько труда в этом сплетении нитей! Я словно слышу, как бегает взад и вперед челнок ткача; а ведь пряжа, которую он тянет за собой, тоже сделана не без труда. Вот взрезает землю плуг, ходит по полю сеятель; затем работают мать-Земля и бог-Солнце, отец всех земных сил. Вырастает конопля. Дальше опять трудится человек. Коноплю убирают, вымачивают, сушат, варят, мнут, треплют. Но пока это только спутанная кудель, которую унесет первым же порывом ветра. Надо, чтобы за дело взялась пряха со своей прялкой, веретеном и бесконечной песней.

Сила корабля слагается из всех этих трудов; в скрипе переборок, в пении снастей, в хлопках поднимаемого паруса звучит человеческая сила; вместе с парусом она напрягается, сопротивляется ветру, наклоняет судно, толкает его сквозь волны, взрывает их водоворотами, взбивает соленую пену. Сосчитать бы все дни и вечера, затраченные для этого людьми! Когда под песню пряхи вертелось веретено, а пальцы ее скручивали легкую нить — тогда уже ковались оковы для ветра».

Настала пора, когда в рощах по склонам холмов стучат топоры дровосеков. Везде свалены кучи ветвей, сложены штабелями бревна; а так как зелень листвы еще только едва затуманила лес, то повсюду бросаются в глаза обрубленные сучья и покалеченные деревья.

«Этим дикарям просто неймется, — сказал мне поэт. — А ведь прелестная была долина: все одето листвой, поля окаймлены лесом, дивная гармония радует глаз. Но им бы знай дров нарубить, природу они любят лишь как дойную корову, не умеют как следует вглядеться в нее, полюбить природу ради нее самой, такой, как она есть».

«Вы тоже этого не умеете, — ответил я поэту. — Крестьяне сами принадлежат природе, их нужды и поступки столь же естественны, как распускание листьев. Ветер, дождь, снега, ручьи — все они по-своему действуют на лес, ломают, корчуют и валят деревья; так же и дровосек. И люди и деревья рождены одной и той же землей. Это вы, поэт, здесь чужой; вы, пожалуй, и должны учтиво и деликатно относиться к деревьям. Местным же жителям деликатничать незачем. Если ветром повалит высохшее дерево, оно давит молодые побеги — так и создавался лес, радующий теперь ваш взор. Ну, а топор дровосека — тоже часть природы.

Что было бы на месте этой светлой долины, если бы не труд человека? Болото, заросшее непроходимой чащей. Человек своим трудом невольно вносит разнообразие в краски леса, прорубает окна, сквозь которые просвечивает небо. Все, что вы называете красотой и изящной гармонией, начертано на земле плугом, лопатой и топором. Человек очистил от травы и ила ручей, журчащий у ваших ног. Человек проложил тропинки и просеки. Вам ведь наверняка нравятся эти темные древесные своды и голубая дымка вдали.

И вот люди украсили долину, сами о том не задумываясь, — так крестьянская женщина заплетает себе волосы. Не мешайте же им. Они готовят летний убор долины, как готовили его испокон веков. Не стремясь к гармонии, они ее создают, вот так же, как этот дождь, так звучно стучащий по ветвям. А вздумай вы, поэт, навести в лесу порядок по образцу своих причесок и своих стихов — что бы вы из него сделали? Да какой-нибудь английский парк. Мне же нравятся груды хвороста и стук топора».

Я собирался бросить еще кусочек сахара в чашку кофе, как вдруг призрак папаши Гранде удержал меня за руку и сказал: «Не надо: ты можешь пересластить».

«Да, но сейчас-то кофе явно горчит», — возразил я.

«Подумаешь, языку будет чуть-чуть горько, — отвечал он. — Когда ты научишься соизмерять удовольствия с лишениями, которых они стоят?»

«Слушайте, папаша Гранде, времена ведь изменились с тех пор, как вы жили на свете. Теперь сахар стоит недорого».