Эмиль-Огюст Шартье - Суждения

И еще незнакомец сказал им: «Есть занудливые люди, которые собираются вместе, чтобы жаловаться и хныкать; в обычное время их обходишь стороной, но когда лечишься хорошим настроением, то их общества, напротив, надо искать. Это как гимнастические занятия с эспандером: сперва растягиваешь тонкие, слабые пружины, постепенно доходишь и до самых толстых. Так и я распределяю своих друзей и знакомых в порядке возрастания дурного нрава и упражняюсь сначала на одних, потом на других. Когда они настроены еще более кисло, чем обыкновенно, еще более изощренно на все брюзжат, я говорю себе: «Ага, отличное испытание! Ну-ка, смелее, попробуем перенести и это нытье».

И еще незнакомец сказал им: «Многие вещи тоже хороши — то есть достаточно плохи, — чтобы с их помощью лечиться хорошим настроением. Подгоревшее мясо, зачерствевший хлеб, жара и пыль, долги, которые пора платить, пустота в кармане — все это дает повод для полезнейших упражнений. Говоришь себе, как в боксе или фехтовании: «Искусный удар! Нужно теперь как следует отразить или принять его». В обычное время ты вскрикиваешь, как маленький, и от этого становится так стыдно, что кричишь еще громче. Но когда лечишься хорошим настроением, все происходит совсем иначе. Принимаешь удар словно освежающий душ, встряхиваешься, делаешь вдох и выдох; потом потягиваешься, разминаешь мышцы, складываешь их одну к другой, как белье, замоченное для стирки. И тут тебя фонтаном окатывает струя жизни, приходит аппетит, все в тебе промывается, жизнь приятно пахнет… Но мне пора, — добавил он. — Ваши лица совсем просветлели, вас больше нельзя использовать для лечения хорошим настроением».

Когда имеешь дело со злыми людьми, всегда приходится в чем-то им уступать. Вспомните, какую власть забирают капризные дети, — свои привилегии они сохраняют всю жизнь, нужно только, чтобы зловредность не знала устали, чтобы человек был готов возмущаться и негодовать до тех пор, пока ему не пойдут навстречу. Никакое добродушие, никакое благоразумие не выдерживают против злобы и ненависти. Либо ты сам подражаешь этому чудовищу, либо как-то задабриваешь его — другого выбора нет. Но изобретать для себя все новые и новые аргументы способна, наверное, только совершенно закоренелая злоба, так что в искусстве тиранить окружающих мастерство вряд ли когда-нибудь превзойдет и одолеет натуру. Все решает желчный темперамент. Рассудительному человеку лучше смотреть на вспышки злости как на природные явления и, убрав паруса, тихонько дрейфовать по ветру; в конечном счете так оно и приятнее. Угодничать — занятие, конечно, низкое, но зато очень выгодное. В отношениях с вещами маневрировать — значит побеждать; в отношениях с людьми это значит подчиняться. Потому-то злые люди всегда и властвуют.

Говоря о злых людях, я, стало быть, имею в виду не тех хитрых бестий, которые берут нас лицемерием; речь идет о скандалистах, о тех, кто не умеет сдерживать свои страсти, кто в простоте душевной судит обо всем с точки зрения своих желаний и постоянно принуждает окружающих их исполнять, сам о том не подозревая и даже искренне негодуя, что с ним никто не считается. Сила злых людей в том, что сами они мнят себя добрыми, страдающими из-за чужих прихотей. Оттого они вечно твердят о своих правах и взывают к справедливости. Они, если их послушать, стремятся только к добру; думают, по их словам, только о других; они вечно выставляют напоказ свои добродетели, вечно всех поучают, и притом от чистого сердца. Их проникновенные интонации, страстные тирады, горячие и взволнованные речи подавляюще действуют на души миролюбивых и честных людей. Порядочный человек никогда не бывает настолько в ладу со своей совестью; ему недостает пламенного чувства, озаряющего своим светом самые негодные доводы; он умеет сомневаться, рассматривать дело с разных сторон, а когда принимает решение в свою пользу, то от этого ему всегда немного не по себе. Он никогда не станет ничего требовать для себя и охотно готов обойтись тем, что имеет; он пошел бы на любые уступки, лишь бы его оставили в покое, — но покоя ему не видать. Его совестливость — веревка, за которую его тянут. Злой человек говорит ему: «Вы ведь такой добрый, справедливый и великодушный!» Порядочный же человек и хотел бы быть таким, да ему все кажется, что это у него не выходит. Как и всем людям, ему нравятся похвалы; зато упреки задевают его за живое, потому что он и без того слишком склонен винить себя сам и преувеличивать любые свои прегрешения. Вот вам и два средства, чтобы им управлять.

В довершение всего такие люди еще и снисходительны, они с пониманием относятся к скандалистам, жалеют и извиняют их; в сущности, они изначально носят в себе слабость и покорство — они счастливы. Они легко утешаются, смиряются. В детстве они играли где-нибудь в уголке с оставшейся на их долю пробкой от бутылки. Став взрослыми, они по-прежнему умеют радоваться вещам, которые никому больше не нужны, и оттого слишком быстро забывают о причиненном им зле. Дурной нрав — немалое преимущество в жизни, и, должно быть, именно поэтому желчные люди преуспевают в политике. Их боятся и, еще более интересная вещь, их любят за одно то, что они делают меньше зла, чем могли бы. Улыбку, похвалу, доброжелательный жест с их стороны принимают как благодеяние. Никто не гордится, завоевав симпатию доброго человека, зато сколько усилий мы тратим, чтобы заставить улыбнуться надувшегося ребенка! Забавнее всего, что злой человек, прочтя эти строки, скажет себе: ну, я-то человек добрый, — тогда как добрый спросит себя: а вдруг я на самом деле очень злой? Так что рассуждение это, хоть и метит в злых людей, поразит одних лишь добрых.

Одно время на всех стенах висели плакаты Лиги граждан [3] Лига граждан, или Лига патриотов,— шовинистическая организация во Франции, выступавшая за войну с Германией «до победного конца». , провозглашавшие этакую правовую максиму: «С бандитами не спорят — их судят». Меня часто подмывало подклеить к этому лозунгу другой, напоминающий, что «никто не судья в своем собственном деле». Однако я воздержался от этого, чтобы не попасть в тюрьму. То было время, когда у нас всех запугивали и всем заправляли глупцы.

Глупость-то и раздражала меня больше всего — глупость в каком-то смысле преднамеренная и исходившая от людей, которые в иное время по большей части мыслили бы корректно. Я еле переносил эту жизнь на военном положении, когда у меня на глазах разумные люди один за другим переходили в стан буйно помешанных. Легко было шарахнуться в противоположную глупость, а я всегда говорил, что одна не отличается от другой, ибо идея и ее отрицание вместе составляют одну и ту же идею, как выпуклый медальон и вогнутая форма для отливки изображают одну и ту же фигуру.