Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа (рассказы)

НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ

Как оно пахнет? За сто шагов. Оно лежит на блюде в столовой, а пахнет уже на лестнице двумя этажами ниже. Ты входишь в квартиру, подходишь к столу, видишь его - продолговатое, чуть похожее на сильно вытянутую восьмерку, светло-коричневое, а может быть, даже бежевое, будто лакированное. Ты берешь его в руку, бережно, как птичку, и подносишь ко рту, а у тебя уже капают слюнки. Ты осторожно надкусываешь его, и из него выдавливается густой, вязкий крем, он выдавливается, как клей из тюбика с подписью "гуммиарабик", и аромат расходится по всей квартире. Вот что такое пирожное "Эклер".

Но мы его видели только в кино. Последний раз я ел его три года назад, в 1919 году. После этого мы вообще забыли, что такое пирожные, если не считать тех кулинарных произведений, которые мама и тетя Феня создавали из картофельных очистков.

И вдруг папа откуда-то принес одно такое пирожное.

У меня как раз сидели Шура Навяжский и Женя Данюшевский, и мама дала нам по чашке чая, и к чаю был на всех троих маленький зеленый кусочек постного сахара. Женя, как специалист по геометрии, точно расколол его на три части, и мы наслаждались.

И вдруг эклер.

Мама сказала:

- Ребята, это вам. Мы есть пирожное не будем.

Получайте удовольствие.

В энциклопедическом словаре на букву "У" сказано: "Удовольствие (только единственного рода). Чувство радости и довольства от приятных ощущений". Так вот, у нас начались такие ощущения.

А папа сказал:

- Мы с мамой уходим, а вы срывайте цветы удовольствия.

И мы начали срывать.

Мы поручили Женьке осторожно разделить пирожное, чтобы не вытек крем. Разложили все три части на блюдца, и в этот момент раздался звонок. Пришла Ира Дружинина со своей мамой Елизаветой Петровной.

У Елизаветы Петровны болел зуб, и Ира уговорила ее пойти к моей маме.

Родители были еще дома, и мама быстро забрала Елизавету Петровну к себе в кабинет, а Ира прошла ко мне в комнату.

- Что это вы едите? - спросила она.

- Так... одну вещь... - сказал Женька. Он еще не успел начать.

- Неужели пирожное? Не может быть!

- Представь себе, - сказал я. - Папа принес откуда-то... Что ты стоишь? Садись. Сейчас я принесу чай, и ты будешь пить чай с пирожным под названием "Эклер".

- Ой! - вскрикнула Ира.

А Шура и Женя грустно переглянулись.

- Давай теперь дели три порции на четыре части, - сказал Шура.

- Давайте иначе, - предложил я, - я отдаю свою порцию Ире, а две ваших мы поделим на три части.

- Очень просто: от каждой нашей части по кусочку тебе.

- Идет, - сказал я.

В это время вошли Елизавета Петровна и мама.

- Зуб уже не болит, - радостно сообщила Елизавета Петровна.

Я понял, что нужно проявить гостеприимство.

- Елизавета Петровна, - провозгласил я, - прошу вас к столу. Будем пить чай с пирожными.

Женька и Шурка с ужасом посмотрели на меня.

- А вы, Анна Александровна? - спросил Шурка.

- Хорошо. Я выпью чашечку с вами.

- А как же быть с пирожным? - испугался Женька.

- А вот как! - внезапно сказал я. - Мы отдаем дамам наши эклеры.

- Что вы, что вы! - заголосила Елизавета Петровна.

- Я есть не буду, - сказала мама.

- Не обижайте нас. Все-таки мы мужчины, - заявил Женька.

- И дайте нам себя ими почувствовать, - сказал я.

Дамы согласились, и мы себя почувствовали... Между прочим, чувство было довольно грустное.

Дамы ели пирожные, причмокивая от удовольствия и прихлебывая чай. А мы мгновенно заглотнули кусочки постного сахара и жалобно смотрели на крошки эклера, падающего на блюдца.

Вскоре мы разошлись. Я остался в комнате один, вспоминая красивый, аппетитный эклер, и думал:

"Трудно быть настоящим мужчиной, но что-то всетаки есть в этом приятное..."

МЫ СЛУШАЛИ ОПЕРУ

У нас был культпоход в театр. Всем классом нас повели на оперу "Дубровский". Было, конечно, очень интересно сидеть в ложе на втором этаже и смотреть, как наполняется людьми большой зал театра, как собираются оркестранты в яме.

А потом заиграл оркестр, поднялся громадный занавес и началось что-то очень странное: все нормальные люди пели. Мы поняли все, что происходило на сценестарый человек - помещик Дубровский был разорен богатым помещиком Троекуровым. Так бывало при капитализме. Старик очень переживал и умер. А его сын узнав об этом, стал предводителем разбойников и решил нападать на плохих, богатых людей. А сам он притворился французом и придумал себе смешную фамилию Дефорж и с этой фамилией нанялся учителем к дочке Троекурова по имени Маша. И он полюбил эту Машу, то есть хотел на ней жениться. В общем чего это я вам буду рассказывать! Вы все, наверно читали про это у Пушкина. Это все очень интересно: и про разбойников, и как они подожгли дом, и как Дубровский ограбил Антона Пафнутьевича, а тот говорил: "Я не могу дормир в потемках". Но странно то, что все они не говорили, а пели. Даже "пожалуйста" и "спасибо"

ну каждое слово. И это, оказывается, и называется "опера".

Но в общем это нам все понравилось. Особенно мне.

А на другой день у нас был урок русского языка и Мария Германовна вызвала меня.

- Поляков, - сказала она, - что такое подлежащее?

И я запел:

- "Вы меня спросили, что такое под-лежа-щее?

Я отвечаю вам!"

- Ты что, с ума сошел? - спросила Мария Германовна.

- "Нет, нет, - запел я. - Я просто отвечаю на вопрос".

- Что с ним такое? - спросила Мария Германовна, обращаясь к классу.

И встал из-за парты Шура Навяжский и тоненьким голосочком пропел:

- "Он вчера в опере был - вот в чем дело".

И все мальчишки хором поддержали его: "Да, да, да, да!"

- Ну так вот что, - сказала Мария Германовна, - здесь у нас школа, а не опера. Прошу всех певцов выйти из класса.

И восемь человек покинули класс.

Следующие уроки у нас проходили, как драматические спектакли: мы отвечали на вопросы, и никто не пел.

ОТЕЦ МОЕГО ДРУГА

Папы и мамы были в школе не редкими гостями.

Они бывали у нас на родительских собраниях, на школьных вечерах, концертах, на заседаниях родительского комитета, а нередко переминались с ноги на ногу в учительской, куда были вызваны по вопросу о поведении своего сына или дочери.

Одни стояли перед педагогом, как будто это они провинились, моргали испуганными глазами или смущенно сморкались, прикрывая платком глаза. Другие__ Удивленно взирали на педагога и разводили руками:

Не знаю. Мой Леня дома вежливый, скромный мальчик. Не представляю себе, чтобы он пытался взорвать учительницу. Тут явно какая-то ошибка.

Бывало и что мамы плакали.

Мы, конечно, знали всех родителей. Но они нас не очень волновали.

Волновал нас один папа. Это был отец Бобки__профессор Рабинович. Известнейший врач одной из лучших ленинградских клиник.

У него были, наверно, самые добрые глаза, которые я когда-либо видел. Они просто лучились ласковостью. Он носил аккуратную, уютную бородку, заразительно смеялся и всегда разговаривал с нами, малышами, серьезно и на равных, ничем не выдавая своего превосходства.