Николай Лейкин - Hа извозчике

Въ началѣ масляной недѣли мнѣ довелось ночью ѣхать изъ клуба «на извощикѣ». Извощикъ былъ сѣдой приземистый старикъ, съ кроткимъ и благообразнымъ лицомъ, обрамленнымъ жиденькой бородкой. Одѣтъ онъ былъ въ рваный армячишко, деревенскаго сукна и дырявую шапку, изъ которой мѣстами выглядывала вата. Путь нашъ лежалъ по Невскому. Дорога была прескверная. Уже нѣсколько дней стояла оттепель. Ледъ кой-гдѣ былъ сколотъ, кой-гдѣ, грязною полурастаянною массою, лежалъ на торцовой мостовой. Худая мохнатая кляченка еле тащила развалюги-сани, не смотря на взмахиваніе кнутомъ, на подергиваніе возжами и одобрительные и ласковые возгласы извощика, въ родѣ: «Ну, ну, Господь съ тобой, милая!», «Понатужься, жиденькая!». «Съ Богомъ, съ Богомъ, кормилица!» и т. п. Извощикъ хотя и взмахивалъ кнутомъ, но лошадь не билъ имъ, а какъ-то медленно опускалъ его на спину и гладилъ имъ ее. Видно было, что ѣздилъ онъ не «на хозяйской,» а «на своей» и берегъ ее. Въ половинѣ дороги онъ обернулся ко мнѣ въ полъоборота и заговорилъ:

— Эка дорога-то! Мать Пресвятая! Страсти Божіи! Какъ теперь этой скотинѣ трудно, такъ и не приведи Богъ!

— Въ дрожки пора запрягать, а сани подъ навѣсъ… — сказалъ я.

— Въ какія дрожки? — мы зимніе, — отвѣчалъ онъ. Мы только по зимамъ… Нѣтъ, ужь видно, въ деревню пора, а то и сѣдоки стали на ѣзду обижаться. А какъ ты поѣдешь лучше по этой дорогѣ? Тутъ ужъ стегай, не стегай, а лучше не поѣдешь!

— Зачѣмъ-же стегать? Стеганьемъ ничего теперь не возьмешь, а только животное измучишь!

— Да мы и не стегаемъ, мы къ животнымъ ласковы. Мы только шалимъ кнутомъ, а не трогаемъ. У насъ этого и въ заводѣ нѣтъ, чтобы бить. Всю деревню изойди — всякій скотину бережетъ, потому она безотвѣтная, и человѣка кормитъ. Коли ежели противъ силы, такъ чего-жь тутъ?!..

Извощикъ умолкъ, но черезъ нѣсколько времени снова обратился ко мнѣ.

— Ты писаніе-то читаешь-ли?

— Читаю.

— Такъ вотъ долженъ знать, что тамъ про скотину-то сказано. Блаженъ рабъ, еже и скота милуетъ, сказано. А то бить! Въ деревню надо ѣхать, а не бить.

— Тебѣ-бы лучше переждать денька два на квартирѣ, а тамъ, можетъ, и опять санный путь установится;- сказалъ я ему въ утѣшенье. Вѣдь у насъ только февраль мѣсяцъ.

— Гдѣ намъ ждать! Намъ ждать не сподручно, потому задарма проѣдаться будешь, — отвѣчалъ извощикъ. Нѣтъ, да оно и ладнѣй теперь въ деревню-то… По-крайности, заговѣешься съ семьей, простишься, какъ слѣдуетъ. Ежели теперь послѣ завтра выѣхать, такъ я какъ разъ къ прощеному воскресенью поспѣю. А хорошо у насъ въ этотъ день! Прощаются, женъ бьютъ.

— Какъ женъ бьютъ? За что? — невольно спросилъ я.

— За то, чтобъ чувствовали. Чтобъ напредки не баловались. Въ великую-то седьмицу съ ними драться не станешь, не тѣ дни, такъ вотъ въ прощеное-то воскресенье ихъ и бьютъ. Страхъ: какъ бьютъ!

— За что-же? — снова спросишь я.

— Я говорю за то, чтобъ чувствовали, чтобъ въ семьѣ кого не изобидѣли. Вѣдь у насъ семьи большія, живутъ всѣ вмѣстѣ. У кого сестра, у кого — мать. Не бей-ко жену-то, такъ она, пожалуй, обижать ихъ будетъ. Нешто это можно въ домѣ терпѣть? Вдругъ она сестру мужнину, либо мать… Вѣдь сестра-то или мать одна полагается. Она ближе человѣку. Она родная, кровная; умретъ, такъ другую не возьмешь. А женъ-то и самимъ Богомъ показано по три брать: умретъ одна — бери другую, умретъ другая — бери третью. Да и какъ ее не бить? Придетъ не вѣсть какая, изъ чужаго дому, и ну, куражиться. Вотъ я, нонѣ по осени сына женютъ, такъ тотъ на прощенный-то день молодуху свою въ первый разъ теребить будетъ.

— И ты позволишь?

— Экой ты чудной, баринъ право! Какъ-же не позволить, коли такое обнаковеніе у насъ! На все свой порядокъ. Ежели вотъ приведетъ Богъ, потрафлю къ прощенному дню въ деревню, такъ еще самъ ему помогу, потому сдается мнѣ, что ему съ ней не справиться: молодъ онъ у насъ, а она баба здоровенная. А первый-то разъ надо-бы поздоровѣй побить. Ну, да и то сказать, коли не я, такъ домашніе подсобятъ, — добавилъ онъ.

Все это было сказано извощикомъ безъ малѣйшей злобы, безъ малѣйшей досады, ровнымъ и спокойнымъ голосомъ. Когда онъ оборачивался ко мнѣ, я видѣлъ его кроткое, благообразное и доброе лицо.

— Неужели-же у васъ въ этотъ день всѣ бьютъ своихъ женъ? — допрашивалъ я.

— Всѣ; вся деревня. Развѣ слабые старики… да и тѣ своихъ старухъ поколотятъ малость: либо лаптемъ, либо сапогомъ, глядя, у кого какой достатокъ.

— И не жалко?

— Чего-же жалѣть? Ежели-бы жены-то единоутробныя были, такъ такъ, а вѣдь то онѣ чужія; иныя изъ чужихъ деревень взяты.

— Да вѣдь это грѣхъ?

— Нѣтъ. Зачѣмъ грѣхъ? Спасенье. Ты баринъ холостой?

— Холостой.

— Ну, все-таки при вѣнчаньи въ церкви бывалъ?

— Бывалъ.

— А если бывалъ, такъ должонъ знать, что тамъ читается. А жена да боится своего мужа, читается. Коли ежели не бить, такъ нешто она будетъ своего мужа бояться? Ужь это самимъ Богомъ постановлено…

Мнѣ захотѣлось узнать, какой онъ губерніи. Я спросилъ.

— Мы новгородскіе. Кривое Колѣно на Волховѣ знаешь? Такъ вотъ сейчасъ за Кривымъ Колѣномъ, — отвѣтилъ онъ.

Дальше я не сталъ разспрашивать.

1874