Ирина Сергиевская - Флейтист

"Дела" тасуются, сортируются по неведомым признакам и соседствуют друг с другом, к примеру, две папки - генерала Аракчеева и камер-юнкера Пушкина А.С. Доложу вам, сеньоры, дело господина Аракчеева куда весомее! Сразу виден серьезный организатор, принесший очевидную пользу Отечеству. А Пушкин? Две даты - рождения и смерти. Что между ними? Прочерк. Что делал, неизвестно. Порхал мотыльком... Мой дядя самых честных правил... Ну и что? А у дяди этого, между прочим, бумажек в "Деле" побольше, чем у племянничка.

Между моими двумя датами - длиннейший скучнейший прочерк, в котором уместились и хождения по различным инстанциям с просьбами, заявлениями, мольбами разрешить показать уникальный номер, и подхалимские заискивания, и тонкие интриги с тою же целью, ложь во спасение и, наконец, пятьдесят два худсовета, окончившихся одинаково бесславно. Я все подсчитал: каждый худсовет состоял не менее, чем из десяти человек, то есть пятьсот двадцать лиц, нет, морд лицезрели Флейтиста. В ночных кошмарах они сливались в одну исполинскую харю. Она обрушивалась мне на грудь, и я просыпался задыхаясь.

- Терпи, терпи, Флейтист, - бодро твердил Дзанни. - Грез борьбы не может быть свершений. Мы еще увидим небо в алмазах!

Между тем ссоры наши участились. Я бросал в лицо учителю обвинения:

- Вы исковеркали мою жизнь! Вы обрекли меня на муку!

- Иди, я не удерживаю тебя, - смеялся Дзанни. - Ты можешь стать монтером.

- Я мог стать профессиональным музыкантом, поступить в консерваторию!

- У люб-ви, как у пташки, крылья, - насвистывал Пигмалион. - Иди, мальчик. Еще не поздно. Станешь народным артистом.

- Я не хочу быть вашей куклой! Это жизнь, а не номер "Мотофозо"!

- Все мы в какой-то степени "мотофозо", друг мой.

Бестрепетная веселость Дзанни каждый раз вселяла надежду на то, что все еще переменится к лучшему. Я чувствовал, что он сильнее меня во сто крат. Он держал в руке невидимый поводок и тащил меня за собой туда, куда считал нужным и куда я сам идти не мог. Я не мог смотреть на свое искусство через черный алмаз лицедейства, которое навязывал мне Дзанни.

Правда, я стал лицедеем в жизни, этого он добился. Я улыбался, когда хотелось разбить голову о стену, я шаркал ножкой, когда надо было дать пощечину, но все, это было на Земле, в этом вашем странном, фантастическом мире!

Мой мир - настоящий - был там, наверху, в Космосе. Там не было ни фальши, ни кривляний. Там я смотрел в лицо смерти, а она не жалует притворщиков.

Дзанни смеялся, не желая меня понимать. Я же не мог найти слова, чтобы объяснить ему: раздвоенность убьет меня рано или поздно. Флейта сфальшивит, и я разобьюсь.

- Жизнь? Смерть? - изумлялся Дзанни. - О чем ты говоришься Эти понятия оставь философам. Ты - циркач. Ты обязан уметь отрешиться от мелочей быта и явить публике красоту искусства, несмотря ни на что. Ежели ты этого сделать не можешь, то ты плохой артист. Ты попросту бездарен, мио каро.

Я обморочно бледнел, когда он говорил так. Он, прищурившись, оценивал эффект своих слов и вновь натягивал поводок:

- Впрочем, все это поправимо. Мы будем заниматься еще и еще, и я рано или поздно выбью из тебя эту дурь. Клянусь мадонной, выбью!

Вы спросите, почтеннейшая публика, почему же при всех наших стараниях Флейтист под куполом цирка так и не увидел света? Я вытвердил наизусть аргументы противника и готов повторить их вам на потеху:

"В номере нету оптимизма. Если артист нам объяснит, где у него тут оптимизм, тогда можно будет подумать. Вот и товарищ Трепыхалов это говорил".

"Не наше это, товарищи. Ох, не наше! Вот чую нутром, что не наше, а сказать не могу."

"Почему у артиста в руках флейта, инструмент экзотический, широкому зрителю непонятный? Не лучше ли что-нибудь попроще? Например, барабан. Или концертино. Концертино здесь было бы более уместно. И на этом концертине я бы посоветовал артисту сыграть что-нибудь повеселее. Вот и товарищ Трепыхалов сомневается."

"Почему артист работает в серебряном пиджаке? Почему у него на голове парик? Парики, товарищи, носили до революции, а сейчас их не носят. Да будет известно артисту, даже Бетховен уже не носил парик! Ветер революции сорвал с него парик! А это, товарищи, Бетховен, не кто-нибудь! Вот и товарищ Трепыхалов так думает."

"Товарищи! Дорогие товарищи! На наших глазах совершается преступление! Наш, советский артист, комсомолец - и вдруг работает без страховки! Это что - буржуазный авантюризм? Игра на темных инстинктах нашего советского зрителя? Вот и товарищ Трепыхалов давеча высказал сомнение. Это что такое - просто недомыслие или сознательное протаскивание чуждой нам идеологии?! Товарищ Похвиснев, одумайтесь, пока не поздно! Вы еще молодой человек и, верю, не совсем испорченный."

"А я вообще ничего не понял. И товарищ Трепыхалось говорит - не смешно".

...Словом, это была не жизнь, а долгая судорога. Я хотел вырваться из бредового плена и начал совершать нелепые поступки, не принесшие ни радости, ни облегчения. Назло Дзанни женился. Жена - блондинка (имени не помню), дрессировщица болонок. Переехал жить к ней в однокомнатную квартиру. Вместе с нами там жили шесть любимых болонок. Ели они за одним столом со мной, гадили где попало. Жена без конца тискала их и сюсюкала так, что тошнота подступала к горлу. Но я терпел все, зная, что Дзанни неприятен этот брак и ненавистна моя строптивость.

Семейная жизнь прервалась внезапно. И это тоже сделал Дзанни, но не сам, а с помощью Машетты. Он знал, что девочка имеет на меня влияние. Машетта предприняла кавалерийскую атаку. Она явилась ко мне домой и с порога оскорбила болонок. Жена взъярилась. Когда скандал достиг апогея, Машетта цепко взяла меня за руку и повелительно сказала: "Пойдем отсюда, Флейтист. Это не женщина - зверь". Я с тайной радостью покинул ненавистный дом.

Наше примирение с Дзанни длилось, увы, долго. Я капитулировал по всем фронтам и честно соблюдал условия сдачи. Мы еженощно репетировали мой номер и мирно жили в одной квартире. Теплая семейная атмосфера могла обмануть лишь человека, плохо знающего Дзанни. А я, как неизбежности, ждал расплаты за своенравие.

...Бывают моменты в жизни человека, быть может, и не самые страшные, но болезненные, мучительные настолько, что память старается их обойти. Есть такое постыдное воспоминание и у меня. Почтеннейшая публика знает, верно, что такое чичисбей. Я мог бы выразиться проще: любовник, сожитель, но это звучит слишком обыденно. Чичисбей - слово более ридикюльное, пакостное, поэтому я выбираю его. Оно идеально отражает мою роль в маленькой пьеске, которую срежиссировал Дзанни. Сверхзадача маэстро была проста - сделать своему любимому ученику "паблисити" с помощью видного театрального критика, фамилии которого сейчас не помню. Он был весьма похож на скунса - не только внешним обликом, но и своим духовным миром.