В. Попов - Альманах всемирного остроумия №1

Как-то раз у покойной императрицы Марии Феодоровны [34]был известный наш дипломат и остряк граф А. И. Марков [35]с одним немецким генералом. На вопрос императрицы как они проводят время, немецкий генерал принялся с немецкой аккуратностью рассказывать, когда он встает, пьет кофе и чай, когда пишет свои письма, когда гуляет и проч. – «Ну, а вы, Аркадий Иванович, – спросила государыня, – верно, встаете за полдень?» – «Ваше величество, я предпочитаю оставаться без дела, чем заниматься бездельем».

Когда принцесса Ангальт-Цербская, впоследствии императрица Екатерина II, отправлялась в Россию, брат Фридриха Великого, принц Генрих, сказал ей; «Вы попадете в совершенно иной мир, где вам будут служить медведи». – «Это ничего, – отвечала принцесса, – я боюсь только, чтоб меня не окружили лисицы».

Императрица Екатерина II страстно любила своих обоих внуков, великих князей Александра и Константина Павловичей, но в особенности она, как говорится, души не чаяла во внуке своем Александре, который как обворожительной красотой, так ангелоподобным нравом брал верх над братом. Раз, недовольная какими-то мелкими, ребяческими проступками своего любимца, государыня наказала его, оставив под арестом в ее собственном кабинете, а сама отправилась в сенат. Но во время заседания императрица была необыкновенно рассеяна в маловнимательна, что невольно все заметили и, наконец, не выдержав, она сказала сенаторам: «Извините, господа сенаторы; но все мысли мои обращены к наказанному мною и, конечно, тоскующему внуку. Я поеду домой, прощу моего маленького арестанта и тогда с мыслями, ничем не отягченными, займусь с вами делами».

В бытность еще свою в московском университете, откуда вышел недоучившимся студентом, Потемкин свел дружбу с студентом Васильем Петровым, который впоследствии сделался стихотворцем и писал и печатал бесчисленное множество стихов. Не это, впрочем, было достоинством Петрова, достоинства его заключались в благороднейшем его характере и превосходных правилах. Он продолжал приязненные отношения с Потемкиным и тогда, когда он стал человеком довольно значительным, что видно из тех довольно многих стихов, какие он ему писал и в которых, конечно, хвалил знаменитого своего друга. Князь Потемкин в каждый приезд свой в Москву всенепременно посещал Петрова и вел с ним приятственную беседу. В один из таких приездов, Петров повел князя в юную еще тогда типографию Селивановского, где печатались стихотворные сочинения «страшного пиита», человека, впрочем, по тогдашнему, весьма и весьма образованного. Войдя в типографию со знаменитым уже тогда другом своим, Петров сказал: «Я примусь за работу, а вы, любезный князь, убедитесь, что я-таки кое-как понаторел в деле бессмертного Гуттенберга, изобретателя типографского искусства». И с этими словами, подойдя к типографскому станку и облачась в крашенинный [36]черный фартук с нагрудником, какой употребляют наборщики, – тут же довольно проворно и ловко набрал и оттиснул следующие стихи:

Последним стихом он рекомендовал хозяина типографии Селивановского, который был в совершенном восхищении от того, что типографию его посетило такое высокопоставленное и знаменитое лицо. Петров, подавая свое четверостишие Потемкину, сказал; «Вот и образчик моего типографского мастерства и привет за ласковый ваш, князь, сюда приход». Князь Григорий Александрович отвечал: «Стыдно же будет и мне, если останусь у друга в долгу. Изволь: и я попытаюсь. Но, чтоб не ударить в грязь лицом, пусть ваш хозяин мне укажет: как за что приняться и как что делать? Дело мастера боится. А без ученья и аза в глаза не увидишь». Это был праздник для хозяина типографии. Не нужно и говорить, с каким жарким рвением принялся он все высказывать и указывать своему сиятельному ученику. У Потемкина и тут закипело уменье. Хотя помедленнее друга своего улаживал он всё, однако же сладил. Окончив набор, князь сказал Петрову: «Я, брат, набрал буквы, как сумел. А уж ты оттисни сам, ты, как я видел, дока в этом деле». Петров оттиснул набранное и прочитал:

Императрица Екатерина II нередко сражалась с нашею славянскою хвастливостью и пустым тщеславием. Так в журнале раз она напечатала: «Сказывают, будто руссы Филиппу Македонскому еще за 310 л. до P. X. в войне помогали, также и сыну его Александру и за храбрость от него грамоту золотыми словами написанную достали, которая будто в архиве султана турецкого лежит. Но как архивными бумагами бани султанские топят, то вероятно, что cия грамота к тому же употреблена, буде там лежала».

Фонвизин, уже по написании своего знаменитого «Недоросля», позволил себе предложить императрице Екатерине, когда она издала свои «Были и Небылицы», тридцать смелых вопросов, в число которых включил особенно отважный, следующий: «Имея монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом удостаиваться ее милостей одними честными делами, а не отваживаться присваивать их обманом и коварством?» Умная Екатерина на это отвечала, как честный человек: – «Для того, что во всякой земле и во всякое время род человеческий совершенным не родится». Граф Шувалов и княгиня Дашкова убеждали самого Фонвизина не печатать своих вопросов, вроде вышеприведенного. Он не соглашался, говоря, что Екатерина любит правду. Истощив убеждения свои, Шувалов представил императрице вопросы. Прочитав их, государыня улыбнулась и сказала: «Мы отомстим ему», шутя взяла перо в написала ответы. Вопросы и ответы напечатаны были в журнале «Собеседник», выходившим под личным влиянием державной писательницы. Фонвизин, восхищенный ответами, объявил себя побежденным и обвинял себя печатно же в неосторожности. Екатерина там же отвечала, что «добросовестное раскаяние все загладило».

Однажды за обеденным столом у императрицы Екатерины II, во время десерта, зашел разговор о ябедниках, причем государыне угодно было пить за здоровье честных людей. Bcе подражали ей, кроме графа Разумовского. На вопрос императрицы, почему он не доброжелательствует честным людям, граф, не смевший, по-видимому, прикоснуться к рюмке, отвечал: – «Боюсь, мор будет».

«Меня упрекают, – говорила Екатерина Дидро в бытность его в Петербурге, – в пристрастии к русскому народу; но это несправедливо. Ваши хвастливые соотечественники уверяют, что будто ум русский вырос в парниках. Меньшиков, Шафиров, Ломоносов, мой Суворов и множество других еще русских самородков живой протест против означенной несправедливой идеи. Заведите же, гг. французы, и у себя такие теплицы, где вырастали бы такие замечательные личности». Дидро улыбнулся и сказал: – «Мы жалеем лесов». – «Верю, верю, – возразила Екатерина, – оттого-то наш приятель Вольтер ведет неугомонную тяжбу с президентом де Бросс, люди которого вырубили в его Фернейском лесу две вязанки дров. Мне стыдно и говорить об этом; а еще горестнее слышать, как он поносит наш народ, называя его то «вельможами», то Бог знает чем. Отольются волку овечьи слезы». (Екатерина перевела эту русскую пословицу буквально). – «Я полагаю, – сказал Дидро, – что волк скорее заплачет от того, если ему не дадут съесть овец». – «Вы слышали только букву нашей пословицы, а вот смысл: Les larmes des pauvres montent аu ciel (слезы бедных восходят к небу)». – Дидро быстро, по свойству своего взора, взглянул на Екатерину и восторженным голосом проговорил: «Les proverbes russes ont done quelque chose de sublime!» (Воистину, в русских пословицах есть что-то особенно величественное и торжественное!)