Мария Корелли - Моя чудная жена!

Философ-циник и самодовольный эпикуреец, пожалуй, готовы будут поздравить меня с тем, что я так легко и удобно освободился от моей жены. Современные Диогены литературного клуба могут восклицать: «Счастливый человек!», и Соломоны девятнадцатого века из Гайд-Парка и Пикадилли могут говорить про себя, читая эти страницы: «Нет ничего лучше при данных обстоятельствах для человека, как есть, пить и веселиться до конца жизни; всё же остальное суета!» Но, говоря правду, положение моё было вовсе незавидное. Одинокая жизнь в меблированных комнатах не доставляла мне никакого удовольствия, так как для меня прошли уже те годы, когда сходить в театр было величайшим удовольствием в жизни; но, с другой стороны, я не дошёл ещё до такого старческого чревоугодия, когда иметь хороший обед и пить доброе вино, пока нос не покраснеет и не станет лосниться, представляется главной целью человеческого честолюбия. Я был очень одинок и очень тяготился своим одиночеством. Опрятная, благочестивая и почтенная женщина, которая убирала мои комнаты, была далеко не такая особа, к которой человек с наболевшей душой мог бы прибегнуть для разумного утешения; швейцар в моём клубе, чрезвычайно расположенный ко мне, казалось, жалел меня иногда, но я не мог выплакать моего горя на его груди с медными пуговицами. Правда, я часто бывал в доме моей тещи, видел прекрасную маленькую Джорджи и графа, её жениха, и с грустью любовался на их застенчивую любовь. Брал своего сына на руки и делал с ним небольшие прогулки и с удовольствием находил, что его воркованье становилось с каждым разом всё доверчивее, и что хотя болтовня его была ещё не понятна, он, очевидно, придавал ей приятное значение. Тем не менее я чувствовал себя одиноким и покинутым, и хотя я занимал своё свободное время чтением и старался по возможности освоиться со своим положением, я не мог считать себя счастливым. Жизнь, которую я мечтал наполнить, когда женился, казалось, оборвалась каким-то странным и нелепым образом; она была похожа на те розы, которые вследствие холодной росы или какой-нибудь болезни расцветают с половинчатыми лепестками и никогда не раскрываются полностью. Гонория долгое время пробыла в провинции; целых пять месяцев прошло с тех пор, как мы расстались, и февраль нового года подходил к концу. Я не получал за это время от неё никаких известий; не писала она также никому из своих домашних. Содержание её выплачивалось ей аккуратно через её банкиров, и, насколько я знал, ей жилось хорошо. Время от времени до меня доходили слухи об успехах лекций миссис Трибкин, но я, вообще, избегал заглядывать в газеты, в которых могло встретиться упоминание о её чтениях. Я держался в стороне от дешёвых скандалов, называемых из любезности журналами, чтобы не встретить её имя, насмешливо упомянутым в вульгарной заметке. Таким образом, я чувствовал, что жена моя почти умерла для меня или, по крайней мере, отправилась в чрезвычайно далёкое путешествие, из которого, казалось, она никогда не вернётся. Понятно, что я был просто поражён, когда однажды вечером, вернувшись из клуба, я нашёл письмо, адресованное мне крупным смелым почерком, который не мог принадлежать никому на свете, кроме Гонории. Я вскрыл его с каким-то жадным трепетом. Сожалела ли она о сделанном ею шаге, и не было ли это дружеским предложением вновь соединиться в радостях и горе? Из конверта выпала толстая карта; я поднял её, не глядя; глаза мои были устремлены на письмо – письмо моей жены ко мне, – в котором значилось следующее:

«Любезнейший Вильям, я покончила с провинцией и приезжаю в Лондон, чтобы прочесть лекцию в Принц-Голле на Пикадилли. Так как ты никогда не слыхал моего чтения, то прилагаю билет – кресло в пять шиллингов; надеюсь, тебе будет удобно! Это хорошее место, откуда ты будешь хорошо меня видеть. Как ты поживаешь? Надеюсь, первый сорт. Я никогда в жизни не чувствовала себя лучше. В середине марта я еду в Штаты; там меня уже начали рекламировать. Я совершенно затмила всех «свистящих женщин»! Не хочешь ли отобедать со мной в Гровеноре прежде моего отъезда? Если так, то зайди за кулисы, когда кончится чтение, чтобы известить меня.

Всегда твоя

Гонория Гетвелл-Трибкин».

Обедать с ней в Гровеноре! Она, кажется, совершенно забыла, что я её муж – её оставленный, покинутый муж! Это было письмо одного мужчины к другому, а она была моя жена – разъехавшаяся, но всё же жена. Обедать с ней в Гровеноре! Никогда! Ни за что! Дрожащими руками я вложил письмо опять в конверт и потом бросил взгляд на билет – «кресло в пять шиллингов». Праведное Небо! Я думал, что упаду без чувств на ковёр, – так велико было моё изумление и огорчение! Вот что я прочёл:

Принц-Голл Пикадилли

ЛЕКЦИЯ МИССИС ГОНОРИИ ГЕТВЕЛЛ-ТРИБКИН

Предмет: «О ЖЕЛАТЕЛЬНОСТИ МУЖСКОГО КОСТЮМА ДЛЯ ЖЕНЩИН»

Содержание:

1. Неудобство женской одежды вообще

2. Большие удобства, какими пользуются мужчины

3. Дешевизна, качество в прочность мужской одежды

4. Преимущества социального равенства

Лектор по надобности представит практические иллюстрации своей теории.

НАЧАЛО РОВНО В 8 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

КРЕСЛО, 5 ш. ДЛЯ ОДНОЙ ПЕРСОНЫ.

Мужской костюм для женщин! Социальное равенство! Практические иллюстрации теории! О Боже! Я задыхался; я добрёл до кресла и упал в него, истощённый и подавленный изумлением. Идея «практических иллюстраций» особенно сбивала меня с толку. Я старался представить себе, что это означало, и не мог придумать. Я не мог представить себе, чтобы какая-нибудь «практическая иллюстрация» подобного предмета была возможна на публике. Будет ли у неё приготовлен на столе полный мужской костюм, и она будет брать одну вещь за другой и указывать на различные их достоинства? Будет ли она красноречиво описывать простоту мужской сорочки; быстроту надевания панталон; удобства жилета и грациозную лёгкость короткого пиджака? Будет ли она описывать, например, правильный способ надевания стоячего воротничка? Нет! Пусть она не пытается делать этого! Пусть она не коснётся этой главной причины мужских мучений! Мой собственный воротничок начал беспокоить меня, когда я подумал о нём, и поднялся до ушей. Полный дикой ярости, которая овладевает человеком, когда бельё беспокоит его, я бросился к зеркалу и несколько минут трудился, поправляя его, при чём лицо моё покрылось апоплексической краснотой, когда я старался расстегнуть петлю спереди и потом поправить пуговицу сзади. Будь он проклят! Наконец-то! Теперь воротничок был на месте; я вздохнул с облегчением, сел опять и впал в грустную задумчивость. Я не пойду обедать в Гровенор с моей чýдной женой (все говорят, что она чýдная женщина, и я не отрицаю этого), нет, не пойду! Но следует ли мне идти слушать её лекцию? Этот вопрос мучил меня теперь. Может быть, это будет благоразумно с моей стороны; может быть, моё присутствие вызовет сожаление о тех днях, которые когда-то были. Ах эти дни! Издалека те дни нам милы ныне! Это звучит как поэзия, и я вспомнил, где я слышал этот стих. Нежная дева лет пятидесяти пела его как-то вечером у миссис Маггс голосом, напоминавшим грошовый свисток, в который нечаянно попала капля воды. Расчувствовавшись, я повторял про себя этот куплет: