Сергей Кравченко - Кривая Империя Книга 1-4

— Никогда еще на русской земле не было такого гнусного идолослужения, — горестно вздыхает Писец наш православный. По всей земле понаставили Добрыня с Владимиром идолов (как нам это знакомо!). Тут и Перун деревянный — голова серебряна — ус золотой! Тут и Хорс-Дажбог, и Стрибог, и Симаргл и Мокош какой-то. Скверное, поганое сборище. И будто бы по жребию приводили к ним и приносили в жертву сыновей и дочерей славянских (ну княжеские-то детки жребия не тянули: бронь, отсрочка, справка о болезни).

Тут еще возникло праведное возмущение простого народа на ханжеские ограничения естественных желаний, которые непорочная вдова Ольга хотела насадить вместе с христианством: не допускать многоженства. Виновник языческого торжества — молодой наш князь, к восторгу славян, «предался необузданному женолюбию», — брызгая чернилами, скабрезно хихикал Писец.

— Кроме пяти «законных» жен было у Владимира в Вышгороде — 300… э… блудей…, — пытался на ходу придумать подходящее слово Писец.

— Наложниц! — пришел ему на помощь деликатный Историк.

— Ага, — обрадовался Писец, — значит 300 в Вышгороде, 300 в Белгороде, 200 — поменьше — в селе Берестове — село ведь; но, однако, большое и село!

Всего 800… э… подложниц получается! Двадцать сороков! — радостно подбил Писец! Велик, молод, здоров был князь Владимир! Женолюбив, аки Соломон! Мало ему было этих двадцати сороков, так он еще таскал к себе всех подряд замужних женщин и девиц на растление (видимо, благородных особ; с деревенскими дурами из Берестова какое ж растление? — они и слова такого не знают!).

Были у него и нервы в порядке: вряд ли какой современный «муж» выдержал бы круглосуточное мелькание перед глазами пяти «законных» жен. Одна только наша знакомая сиротка Рогнеда чего стоила! Надоели ей Володины танцы-шманцы с голыми наядами вокруг столба с башкой Перуна, лопнуло супружеское терпение! Появлялся он в спальне у своей первой любови редко-редко, так что стала звать она его «Красно Солнышко» (оттуда эта кличка и в народ потом перешла). И страсть как захотелось ей его зарезать во время одного из таких нечастых восходов-заходов. Нетерпение женское подвело Рогнеду! Не дала упырю отпавшему заснуть, как следует, — замахнулась на спящего ножом. Совсем она его убить хотела или только отхватить чего? Ответ на этот вопрос непразден. Убей Рогнеда великого блудодея, так, может, и некому было бы потом Русь крестить, и нам бы еще довелось с язычницами в папоротниках покувыркаться! А так — нет. Не приходится…

Проснулся аспид подколодный! Набил морду супруге верной.

— Теперь одевайся, — говорит, — сейчас я убивать тебя приду.

Побежал за понятыми. Одежду верхнюю и оружие оставил под кроватью… Рогнеда приоделась, накрасилась, подкрутилась. Успела выстроить мизансцену: вот отсюда войдет Владимир, там будут толпиться понятые, сплетники, сволочь дворовая, дружинушка хоробрая.

— А ты, Изя, — объясняет она роль сыну маленькому, Изяславу, выходи отсель. Вот, возьми батюшкин меч, и так, подбоченясь, грозно молви: «Ты что ж думаешь, ты один здеся?!». Ну, от себя можешь добавить выражения какие-нибудь детские, похуже…

Вот величие театра! Получилось! Вошел Владимир с Писцом (протокол вести), зрителей полуодетых набежало. Рогнеда грустная сидит на кровати колени сдвинуты. Сквозняк шевелит ее прекрасные скандинавские локоны. Выходит Изя весь в соплях. Волочит меч не за тот конец.

— Рубай, — плачет, — папка мамку, но помни — ты не один тут такой был!

Галерка заржала. Писец облился чернилами. Бояре из партера стали кричать князю: «Помилуй автора, государь!» Князь досадливо плюнул, велел построить в честь сына город Изяславль и поселить в нем мать его, чтобы здесь в дела религии не лезла и имя святого Блуда всуе не поминала…

Историк и Писец, вослед за Церковью и князьями царями нашими, наперебой уговаривают нас, что православие нам очень нужно было. Что без него мы гибли ни за грош. Что оно нам пришлось так кстати, так вовремя, так впору! Перечисляют все исторические, экономические и политические причины его неизбежности. А когда прижмешь их к стенке простыми аргументами и фактами, то они заголосят и начнут блажить, что ты ничего не понимаешь, что это — Божий Промысел! И не Владимир с «блудями», так любой другой наш князь-батюшка святую веру на поганую Русь приволок бы и так и этак.

Ну что ж, послушаем их чуть-чуть…

«… У нас произошло то же, что и в Империи при Юлиане. Юлиан истощил все силы язычества, извлек из него все, что оно могло дать для умственной и нравственной жизни человека и тем всего резче выказалась его несостоятельность, его бедность перед христианством…».

Это пишет наш Историк, забывая, чем кончила Византия, как теперь называется Константинополь, кто служит и молится в тамошнем Софийском соборе — ныне мечети Ас Софи. Вот вам и объективная необходимость православия, и божественное провидение и заступничество Богоматери! Грустно…

И так уверены в себе учителя наши, так наседают на нас по сей день, будто нравственность народа, его культура, урожайность его полей, правила налогового грабежа, дикость гражданских войн — все это зависит и меняется от перемены божественных изображений. Будто объемный, скульптурный Перун не столь же величествен и бессилен, как и плоские обитатели икон. Будто сами священнослужители ежеминутно подают своему народу пример нестяжательства, кристальной честности, политической мудрости и принципиальности, повседневно нищенствуют вместе с самой обиженной частью паствы, горячо и самоотверженно заступаются за народ перед властями…

Конечно, с людоедством надо было кончать. Смогли бы мы это сделать под Перуном? Может быть, и смогли. Ведь терпели же еще 300 лет после крещения Руси осмотрительные варяги свою отцовскую веру. И благополучно совершенствовали свою нравственность, свою шведскую модель семьи и социализма.

Ох, сдается мне, братья-ковыляне, что будь мы покрепче душой, не поддайся исконному Шестому Чувству, не навесь себе на шею этих кровавых блудодеев, а разберись меж собой как-нибудь потихоньку, то и спокойного, верного бога мы бы сами нашли среди наших. И князь наш Кузя с соседней Неумывайской улицы, умывшись, стал бы нормальным правителем и воеводой, и земля наша прокормила бы нас безо всяких посторонних дегустаторов, и копье бы не сломалось, и меч не погнулся, и Царьграду мы так же наглядно показали бы Кузькину мать и навешали щитов. И 1000 лет всходило бы над нашей родиной, над ковылями и лесами, днепрами и волгами не кровавое Красное Солнце, а обыкновенное — золотое…

Но это лирика. А жизнь собачья шла своим чередом.

Притомился Владимир по девкам бегать. «Истощил силы языческие…»