Евгений Попов - Прощанье с Родиной

Молодость, молодость! Да ведь и моя не за горами! Помню – учился в Москве, холостой, как говорится, не женатый. Помню зачеты, экзамены, лекции любимых преподавателей, праздничные демонстрации, театр МХАТ, Красную площадь, украшенную знаменами, и знаменитую нашу студенческую песню «Бригантина поднимает паруса».

А как-то раз я и в историю угодил. Помню, был не то воскресник, не то субботник на Владыкинской овощебазе, где мы с парнями здорово назюзюкались перцовки да и заснули вповалку прямо на рабочем месте, на котором мы давили в высоких резиновых сапогах будущую квашеную капусту в высоких бетонных чанах со специфическим запахом, потому что попадались иногда и крысы. Назюзюкались, заснули, а тут – декан с секретарем парткома Гельманом. Стыдно, конечно, было тогда, ой, как стыдно! Пришлось отвечать перед товарищами на общем собрании. Для меня это каким-то чудом сошло, а Бориса Горчакова, например, и еще кого-то (я сейчас и не упомню) исключили. Борис Горчаков спился. Ему отрезали в пьяной драке ногу, и он теперь ходит с костылем. Раньше времена были круче, хоть и не висели повсюду портреты Сталина. Не скажу, что это плохо – портрет Сталина, но не скажу и что – хорошо. Не знаю, не знаю… Но ведь откуда что бралось? И учились, и дружили, и жили, и пели, а мне вот, например, никто из дому не помогал. Мама и сама не очень-то получала, а отца я не помню. Он, настоящий коммунист ленинского призыва, пал жертвой необоснованных репрессий этого негодяя Берии, справедливо осужденного на ХХ и ХХII партийных съездах, хоть и растрелянного несколькими годами раньше. Да, не помню, когда точно… Мне никто не помогал, я сам всему выучился и сам стал человеком. Матушка моя теперь тоже умерла, но от простого инфаркта. Мать, Родина, книги…

– Здравствуйте, Валечка, – сказал я продавщице, которую по случайному совпадению звали так же, как мою жену, но только я свою жену Валечкой никогда не называл, а называл Валюнчиком, так ей больше шло. – Здравствуйте… Ну, чем сегодня порадуете старика?

– Да какой же вы старик? – звонко, как колокольчик, расхохоталась Валечка. – Зачем раньше времени на себя возраст напускать?

– А разве я не старик? – легонько поддразнил я ее.

– Да, скажете тоже. Ста-а-а-а-рик, – задумчиво протянула Валечка, таинственным взглядом пройдясь по моей осанистой фигуре, отчего мне вдруг снова стало легко и почти уже приятно. А фигура у меня действительно осанистая, но вовсе не от жировых накоплений – ни-ни! А все потому, что я постоянно занимаюсь гантельной гимнастикой, развил силу мускулов, могу, короче, постоять за себя…

Может, она все-таки знает, кто я такой?

– Ничего нового хорошего нет, – докладывала Валечка. – Почти ничего. Приходил Сименон, две штуки, так они даже до прилавка не дошли, даже я сама себе не купила.

– Сименон? – рассеянно переспросил я.

– Сименон, – подтвердила Валечка и, загадочно улыбаясь, лизнув острым своим язычком припухшую нижнюю губку, добавила: – А остальное – смотрите. Все на прилавке. Вот. Все. Смотрите. Все смотрите. Вот, например, «Мать» Горького… Поступило подарочное издание. Не хотите?

Она улыбалась, и мне эта улыбка показалась обидной в идейном отношении, и я мягко, но решительно решил дать ей «местный» идеологический «бой».

– Что ж, это очень интересный роман, очень! – нарочито подчеркнул я и тоже добавил: – Но, к сожалению, Горький у меня уже весь есть. Полное собрание сочинений. И, между прочим, вы зря так это… посмеиваетесь… Ведь «Мать» – одна из вершин творчества Горького.

Валечка покраснела, смешалась, но не нашлась, что мне ответить на мою справедливую критику. Потому что…

– Все мать да мать, мать да мать, мать да мать, – раздался у меня за спиной дребезжащий гнилой голос.

И я повернулся, и я увидел картину, немного необыкновенную в наших советских условиях, картину, ставшую поводом для всего дальнейшего рассказываемого.

Вернее, не картину, а портрет. За моей спиной стоял человек, уже довольно пожилой, седой и лысый. В черном, на первый взгляд вполне приличном костюме и с бело-зеленым лицом тусклого оттенка.

– Я не смеюсь, почему вы так подумали? – запоздало запротестовала Валечка. – Я – просто. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Мать да мать, мать да мать, мать да мать… Родина…

Я повернулся еще раз. Действительно, старичок. Действительно – костюм черный, но залоснившийся донельзя. Рубашка – бывшая белая, ныне – цвета портянки. И что уже совсем ни в какие ворота не лезло – старичок имел на себе два галстука. Один галстук, как галстук, а другой поверх него – галстук-бабочку. Во рту старичок держал изначально угасший окурок толстой сигары, как на карикатурах карикатуриста Бор. Ефимова, разоблачающих империалистов и поджигателей войны. Правой рукой старичок обмахивался шляпой, а левую руку старичок держал чашечкой, как нищий, каковым он скорее всего и являлся.

– Валечка, это что еще за личность? – шепотом поинтересовался я.

– Ой, я прям и не знаю. Он – этот, как его… – Валечка глубоко задумалась и повторила: – Ну, этот… Как его? Наш, городской. Неужели вы его никогда не встречали?

– Да как-то не довелось. А что это значит, городской? «Что» – городской или «кто» – городской?

– Ой, да я не знаю! Он сумасшедший, что ли? Всякую ересь всегда болтает.

– Красавица ненаглядная! Маркитантка пышногрудая! Офенюшка сладенькая! Дозвольте пройти окунуться в ваш источник знаний и омыться его животворящими струями? – завыл в нос грязный старик все тем же голосом.

Я несколько посторонился, а точнее – старичок просто-напросто отпихнул меня.

– Чего вам опять нужно? – Валечка стерла с лица улыбку, обращаясь к нему, а не ко мне.

– Мне нужно? Сейчас я вам… что мне опять нужно? Мне много не нужно. Мне нужен минимум, только минимум. Минимум – мой девиз, – болтал старичок, размахивая руками, потому что шляпу он уже надел, и та шляпа, выяснилось, была у него с пером.

Таким образом он оказался впереди меня, и я наконец-то смог разглядеть его со спины. Узкоплечий, как горбатенький. А костюм-то! Это не костюм, а черт знает что! Пугало какое-то огородное! Но ведь советская страна – не огород!

– Мне нужно, любезнейшая, карбункул души моей, чтобы вы честно сказали мне, сколько стоит ваша «Мать».

– Какая еще моя мать?

– Ваша книга Горького «Мать».

– Тридцать пять копеек.

– Ой-е-ей, какие бешеные цены, – снова закривлялся старичок. – Ой-е-ей! КудЫ только смотрЮт партия и правительство!

При этих словах я насторожился, а он все не уходил. Он стоял и мешал настоящим любителям книги, а также нам с Валечкой.

– Не мешайте работать, – сказала Валечка, строго хмуря свои черные бровки.

– Слушаюсь и повинуюсь, – согласился старичок и отодвинулся от прилавка, позвякивая монетками, перекладывая их из левой руки в правую – медные монетки: двушечки, копеечки, пятачки, перекладывал и позвякивал, перекладывал и перекладывал, позвякивая, шаркая подошвами, с шуточками и прибауточками направляясь в кассу, а затем подойдя к Валечке и заявив: – Прошу вас, барышня, цветок юности благоуханной, прошу выдать мне для личных нужд такой эталон кладези премудрости под простым названием «Мать» за наличный расчет трудовых сбережений.