Алексей Смирнов - Охота на труса

Он знал, что опасности нет, и все-таки порой ловил себя на страхе, с которым вдруг всматривался в зеленоватые глаза Димы, оценивал молодой пушок на губе Иоганна, прислушивался к скрипу колесницы Эштона, задерживался взглядом на пышной груди Марфы. Ему мерещились подозрения и догадки. Сановничий лично просматривал суточные записи с камер наблюдения, вникал в разговоры, перехватывал взгляды. Его тревоги имели некоторое основание, потому что недоумение воспитанников возрастало по экспоненте. Что это за сыворотки? Спасибо Манделю за этот вопрос. Он научил своих питомцев достаточно хорошо, чтобы те усомнились в существовании сыворотки от неизвестной болезни. Зачем за ними следят? Во избежание горяших, необдуманных поштупков – так отвечал Сановничий, напирая на общее благо. Каких-таких поступков? Директору не хотелось обговаривать саму возможность побега, но деваться было некуда. Он потчевал воспитанников жуткими россказнями о других приютах, где якобы совершались такие попытки, а после несчастных обнаруживали полуразложившимися, издававшими невыносимый смрад. И даже якобы сожгли дотла один филиал, которому не повезло открыться в далекой и дикой стране, потому что в народе жил суеверный ужас перед непобедимым вирусом, который мог не сегодня завтра мутировать и отправиться в победное шествие по земному шару.

Но главное: что дальше? к чему их готовят и почему не говорят?

Ответ на этот каверзный и самый сложный вопрос был ослепительно прост: ни к чему особенному. К жизни как таковой! Сановничий, измысливший эту формулировку, не уставал себя хвалить за находчивость. После такого откровения можно было бесконечно долго плести про путевку в жизнь, открытость многих дорог и достойное место под солнцем. Тем более, что о бесконечности речь не шла. Времени осталось совсем немного, выпуск назначили на следующий май. Директор уже прикидывал, достанет ли ему сил на новую партию. Три поколения воспитанников – таков был неутешительный итог, и это если приступить к делу молодым, а Сановничий получил назначение уже в зрелые годы. Нынешний выводок был первым и, вероятно, последним, если считать от колыбели до выхода в свет.

Все это пронеслось в голове директора за ту долю секунды, пока он дергал дверную ручку. Стоя в кромешной тьме, ибо в классной комнате не было окон, Сановничий сначала решил, что на подстанции случилась авария. Но оставалась дверь. В ней не было ничего электрического. Ее тупо и дерзко подперли каким-то предметом – может быть, обыкновенной шваброй. Тот факт, что это случилось за считанные секунды до всеобщего отключения, не позволял заподозрить аварию. Злой умысел был налицо. Сановничий похолодел, вдруг поняв, ради чего это сделано. Книга лежала в его кабинете на самом виду: редкий случай необъяснимого головотяпства. Тому, кто вывел из строя электростанцию, не составит никакого труда отомкнуть примитивный замок. В приюте не слишком заботились о запорах, полагаясь на систему наблюдения, которая исключала если не все непотребства воспитанников, то вопиющие – гарантированно. Поэтому злоумышленники поступили просто: они изыскали способ полностью отключить электропитание. Почта, телефон, телеграф. Директор схватился за голову. Они видели. Кто-то оказался свидетелем ночных событий и мог разглядеть не только переброшенный через стену том, но и, неровен час, самого диверсанта. Это неизбежно вело к вопросам, на которые у Сановничего не было готовых ответов.

Однако на сей счет он беспокоился зря. Через десять минут его выпустили, через двадцать – восстановили электроснабжение, а через полчаса состоялся общий сбор, на котором его не спросили решительно ни о чем.

– Хотите, встану перед вами на колени? – спросил отец Илларион.

Было ясно, что он не шутил.

Седой и рыхлый, с косичкой и одутловатым лицом, он стоял перед классом, сцепив на животе короткопалые кисти. Жидкая борода неожиданно распушилась, колючие глаза потемнели и стали иконописными.

– Вот, – сказал отец Илларион и повалился на колени. Ряса обвисла, он стал похож на древний курган. – Верните похищенное, и я согрешу. Я поклянусь Господом Богом нашим, что вас не накажут. Вы сами себе суд, но я вам отпущу этот грех.

Слева от доски выстроились желчный Мандель, безразличный и толстый Пыльин, директор Сановничий, пожилая русистка Смирдина, географ, он же военрук Стрелков по кличке Питон; сверкал очками англичанин Доу, он же немец и француз; теребил свисток физкультурник Блудников – явились почти все. Справа стояли туторы, обязанные присматривать за воспитанниками вне занятий: Лобов, Комов, фон Рогофф и Неведомский, все крепкие молодые люди с непроницаемыми лицами и широкими плечами.

Тикали часы.

Предметы старые, давно утратившие лоск вроде этих часов, в приюте странно соседствовали с передовыми – теми же камерами наблюдения последней модели. Интерактивная доска сочеталась с древними партами. Рассохшиеся деревянные рамы были забраны стальными ставнями и жалюзи. Пахло то кислой капустой, то краской и манной кашей, то озоном. Скрипучий паркет оказывался на поверку утепленным полом, виртуальные тренажеры не исключали старинного кинопроектора, обычные замки чередовались с магнитными. Садовничий в десятый раз проклял себя за такой обычный замок в двери своего кабинета.

Воспитанники тоже стояли, глядя перед собой оловянными глазами. Никто не проронил ни слова.

– Не унижайтесь, отец Илларион.

Сановничий шагнул вперед. Священник поднялся на ноги, кряхтя.

– Даю вам шрок до жавтрашнего утра, – объявил директор. – Украденный предмет должен вернуть мне в руки любой, кого вы нажначите. Не обяжательно вор. Я же в швою ошередь обещаю вам жабыть про дивершию – да, инаше мне не выражиться – итак, про дивершию на электростаншии. Педагоги и туторы доверяли вам. Никто и помышлить не мог, что вам вжбредет в голову подобное негодяйштво. Но я прощу вам эту выходку. Отдайте книгу, и да уштановится мир.

Мандель криво усмехнулся, ни на секунду не поверив в действенность его речи. Доу торжественно поправил очки.

Сановничий отрывисто кивнул, давая понять, что на сегодня все. Собравшиеся еще стояли, завороженные тяжестью преступления, и тишина давила настолько, что было очевидно: сейчас все задвигаются, и жизнь кое-как заструится привычным порядком. Но это безмолвие внезапно нарушил истерический смех Димы.

– Негодяйштво! – воскликнул тот, повторяя директорское выражение. – Негодяйштво!

Он ударил себя ладонями по бедрам и резко согнулся, блея на высочайших тонах – почти привизгивая; при этом он мотал кудлатой головой и округлял глаза

– И-и-и! – заливался Дима, мерно раскачиваясь.