Василий Лягоскин - Бей первым, Федя! Ветеринар. Книга первая

– В общем, я свою часть работы сделала. Заметь – самую трудную. За тобой все остальное, – она замялась, выуживая из памяти нужное слово, – зачистка!

Федор ошеломленно смотрел, как эта хрупкая женщина, о которой он, оказывается, многого не знал, покидает комнату. Хладнокровная и решительная, как наемный убийца, она скрылась за дверью и зашуршала чем-то в коридоре. Через три минуты хлопнула другая, теперь уже входная дверь и Казанцев остался в квартире один.

Он посидел еще минут пять, собираясь с духом, затем тяжело поднялся. Сейчас ему на вид было гораздо больше тридцати четырех лет, которые он совсем недавно справил. Морщины, что избороздили лицо вдоль длинных скул, а больше – высокий, совсем недавно чистый лоб, сейчас украшенный лиловым синяком, подходили больше глубокому старику. А тут еще щетина, которую Федор давно себе не позволял.

Вообще-то не позволяла Галчонок, но Казанцев, только глянув в коридоре в большое – во весь его рост – зеркало, поморщился. Он сам жутко не понравился себе сейчас, что уж говорить о жене.

– Значит, зачистка? – пробормотал он, проведя по щеке в тщетной попытке разгладить морщины.

Федор вдруг понял, что слово Галины отныне для него будет законом. Он и прежде, в общем-то, всегда соглашался с женой. Но – соглашался! Теперь, чувствовал Федор, все пойдет по другому. Рассердившись – больше на себя, чем на Галчонка – он бросился в ванную. Через десять минут одетый, умытый и даже побритый Казанцев ступил на кухню, чтобы подвергнуться еще одному испытанию. Он еще улыбался, отметив в том же зеркале, что вместе с щетиной исчезла и большая часть морщин; только синяя шишка налилась еще круче; улыбка эта вдруг стала предвкушающей, даже хищной. Пустой со вчерашнего вечера желудок предательски заурчал – так призывно он отреагировал на вкусные кухонные запахи. И прежде всего на те, что выбивались из-под крышки огромной чугунной сковороды. Даже не открывая ее, Федор знал, чем хотела порадовать своего мужа Галчонок в день годовщины бракосочетания.

– Конечно, мясо! – проворковал он любовно, – настоящее мясо без всяких лишних приправ. Сало, мясо, лук, чеснок – все крупными кусками… Ну еще – соль и черный молотый перец. И все!

Именно такой немудреный деликатес, до сих пор едва заметно шкворчащий под крышкой, и ждал его. Сковорода тут же оказалась на столе, а сам Казанцев метнулся к холодильнику. Там не могло не быть заветной бутылочки! Сейчас Федор помнил только о юбилее, о том, что к такому дню Галчонок сама припасала бутылку «Столичной». И она – стеклянная красавица с красно-белой наклейкой – действительно ждала его. Всего одна, так и гостей никаких не ждали; не юбилей ведь. Федины родители жили далеко; Галины вообще в необозримой дали – в Узбекистане, который теперь был другим государством.

В холодильнике хватало еще много чего вкусненького, припасенного женой, но Федора вся эта вкуснятина сейчас не прельщала. Может, потом? Он посмотрел на вместительную сковороду и покачал головой:

– Если и будет «потом», то очень не скоро. А пока – сковорода и бутылка.

Ну и третьим он сам, Федор Казанцев, теперь уже номинальный хозяин дома. Он взял в руку вилку, и все черное, страшное отступило в самый уголок души – туда, куда даже сам хозяин никогда не заглядывал. И труп, и расчлененка, и все-все-все. Единственная картина – прямая от напряжения спина Галины (последнее, что зафиксировали его глаза, прежде чем хлопнула входная дверь) – задержала на мгновение его руку с налитым доверху прозрачным нектаром. Рука чуть дернулась, так что немного водки плеснулось через край, но… Как и всякий уважающий себя выпивоха со стажем Казанцев мог отыскать оправдание любому поступку, если он вел к вожделенному стакану.

– Это не бунт на корабле, – наконец пробормотал он, лихорадочно подыскивая слова, – это… это – поминки. Поминки по прежней жизни.

Федор довольно кивнул себе и опрокинул рюмку в широко открытый рот. Кадык чуть заметно дернулся и блаженная улыбка появилась на его губах. А руки уже сами делили мясо в сковороде на три равные доли – две себе, одну жене, что было вполне справедливо, учитывая разницу в комплекции. Впрочем, будь сейчас здесь Галчонок, она и от своей доли отодвинула бы половину ему, любимому. В том, что Галина любит его так же крепко, как и восемь лет назад, Казанцев не сомневался. Очень самоуверенный был, понимаете ли.

Наконец крепкие зубы в последний раз жадно впились в сочный, истекающий жиром кусок свинины.

– Свинины.., – лениво шевельнулась в голове мысль, когда и бутылка, и сковорода опорожнились ровно на две трети; тот кусок, который с сомнением принялся разглядывать Казанцев, он зацепил уже с доли Галчонка, – какой свинины? Откуда она взялась? На рынок вчера с утра не ходили, а морозилка была пуста. Да и с деньгами в последнее время…

Федор метнулся к холодильнику, дрожащей рукой рванул верхнюю дверцу. Морозильная камера, вопреки его страстным надеждам, была пуста. Свежий налет инея в ней явно никто не тревожил ни сегодня, ни вчера. Тот комок, что он успешно загнал в укромный уголок своей души (или что там внутри нас кроме ливера?) вдруг стал выползать, разворачиваться, заполняя собой всего Федора, включая его набитый желудок.

О последнем он подумал зря. Казанцев еще несколько секунд постоял у раскрытого настежь холодильника с зажмуренными глазами, раскручивая перед собой страшную картину: вот он сует меж ребер незнакомого оборванца ножик (возможно тот самый, которым только недавно нарезал хлеб); вот Галина, пугливо озираясь, взмахивает топориком…

В затуманенной тремястами граммами водки мозгу Федора быстро шел процесс расчленения трупа. От последнего оставалось уже немного – истлевшая почему-то уже до состояния жутко ухмылявшегося черепа голова, да ноги – волосатые и грязные. До Федора опять донесся запах лежащих в спальне чужих носков Но это он еще как-то стерпел. А вот последний акт вандализма под черепной коробкой не умещался. Казанцев словно воочию видел, как ловкие женские руки стягивают с посиневших ступней чуть ли не ломающиеся от засохшей грязи носки, а затем… топориком отхватывают от жилистых волосатых ягодиц подходящие по размеру куски человечины и бросают их на сковороду, в шкворчащий жир. Мысль о том, что у жаркого был какой-то незнакомый сладковатый привкус, мозги еще смогли переварить, а вот желудок – увы…

Федор сорвался с места, как опытный спринтер, и бросился в открытые двери балкона, куда погнал его инстинкт. Потому, наверное, что до него было в два раза ближе, чем до ванной. Он перегнулся через хрупкие перила не застекленной лоджии и открыл рот раза в два шире, чем перед первой рюмкой водки. И кадык на худой шее скакал гораздо активнее, чем прежде. Только глаза не участвовали в процессе освобождения Фединого организма от не переваренных кусочков того, кто еще вчера пил с ним водку, ругался матом, и, может быть, даже кого-то любил. Если бы Казанцев мог оторвать от деревянных перил руки, он бы, наверное, отключил от этого процесса и уши, заткнув их пальцами. Увы – падать с балкона восьмого этажа Федор не хотел. Летать подобно птице он, как всякий уважающий себя человек, не умел. Правда уважения к себе у него в последнее время почти не осталось, но летать от этого лучше Казанцев не стал. Поэтому перила он не отпустил, а глаза открыл, чтобы убедиться – слух не обманул его.