Виктор Кротов - По ходу жизни. Зарисовки

А брат мне рассказал про политическую дискуссию в переполненном тамбуре электрички. Может, и не в тамбуре, но мне видится именно этот потный спрессованный тамбур, олицетворяющий обращение нашего государства с людьми. Кто-то там походя припечатал Горбачёва: «Этот-то? Тыква плешивая!» Никто не возражал. Тамбур ехал дальше.

Близкий к дому продовольственном магазине мы зовём «пустышкой» (чтобы не звать, как хотелось поначалу, «тухлянкой»). Но вот сегодня там очередь. Громадная гудящая очередь к прилавку, где раньше продавали бутылки с газировкой. Сегодня там дают сыр. «С восьми утра стоим, а наполовину не продвинулись». Сейчас десять часов.

Но шут с ним, с сыром. За этим же прилавком стоят коробки с бумажными подгузниками, облегчающими нам жизнь в ожидании освоения горшка. Подгузники дома почти кончились, их нигде нет, а тут прямо на дом почти…

Подкрадываюсь тихонько к прилавку и вкрадчиво интересуюсь:

– Коробку подгузников продадите? – Не отстаивать же очередь за сыром!

Большая продавщица басисто отвечает:

– Коробками не продаю.

– Да у меня ребенок маленький, – жалостливо сообщаю я (как будто об этом нельзя было догадаться по предмету покупки).

– У вас лично? – неожиданно интересуется продавщица.

– Да, у меня. – Я приосаниваюсь.

Пауза в разговоре. В продаже сыра паузы нет.

– Одиннадцать сорок. Двадцать пачек и коробка.

Волоку коробку домой. У лифта один из соседей по дому. Смотрит, смотрит, пытается угадать. Что же другому досталось? Не выдерживает, спрашивает. А, подгузники… Ну, это ничего. Можно не завидовать.

Так приговариваем и мы, родители, но и другие наблюдатели тоже. Ксюша и впрямь удивляет – и своим взглядом и пониманием многих связей между вещами, которые понимать ей вроде бы рано.

Вот я запускаю волчок, она к нему приглядывается – и вдруг тянет руку к проигрывателю. Ну да! там тоже пластинка крутится .

Вот мы с ней играем: она сидит у меня на коленях и, упираясь мне в плечи, меня «опрокидывает» на спину. Для разнообразия я начинаю замедлять падение. И вдруг посреди опрокидывания Ксюня придерживает меня за воротник рубашки и тянет обратно.

Этих мелочей множество, пересказывать их не всегда возьмёшься, но из них и лепится это ощущение ума.

Самое главное, что ощущается не ум рациональный, логически линейный, а определенное самостийное мышление, временами загадочное до предела. Самое интригующее – это Ксюшино отношение к словам.

Первым словом у неё было «папа», это исторический факт. Вскоре к нему присоединилось «мама». И даже начались было другие слога и звуки… Потом начались исчезновения. То исчезало слово «мама», то «папа». К году мы подошли с одним любимым словом «мама» и с умением сказать многое другое, но как бы случайно или тайком, для себя. Настойчивые наши просьбы типа «Скажи: папа» вызывают заговорщескую улыбку и либо молчание, либо распевное «ма-а-ма-а». Такое впечатление, что у неё разворачивается своя внутренняя языковая деятельность, о которой нам дано знать довольно мало. Остаётся ждать выхода внутренних событий наружу.

Любимая моя Машенька, которую мне и назвать-то трудно иначе, не в ласковой форме. Она всегда со мной, это метафизический и почти физический факт. На многое мне глядится её взглядом. Ко многому я прислушиваюсь её слухом. Многое переживаю её сердцем. Это расширение бытия делает мир объёмным, стереоскопичным, выразительным до предела.

Некоторые вещи дорожные не сложились бы в словесную память, если бы не Машенька. Рассказываю про очередное малое приключение, про мелочь уличных сценок – и слышу: напиши, напиши обязательно. И в самом деле, как же не записать, как же я сам не подумал. Хорошо, что рассказать подумал. Но это уже потребность. Машенька с Ксюшей всё больше дома, а мы с Антошей, странствующие, едва приходим домой, пускаемся в рассказы. Скорее, скорее, чтобы любое событие было общим.

Как влюблённый парень, гуляющий с девушкой, становится лучше себя самого, так и я, влюблённый в свою Машеньку, даже если никто её рядом со мной не видит, стараюсь быть ей под стать. Рассказывать про это ни к чему, но это тоже метафизический, метафорический факт.

Звонит Саша. Десять дней назад он уехал в Джезказган. Это первый сигнал после отъезда.

– Доброе утро, вечер, или что у вас там!..

Короткие гудки. Через несколько минут снова звонок:

– Аппарат такой дурной…

Короткие гудки. Информации все больше и больше. Жду нового звонка и успеваю спросить:

– У тебя всё в порядке?

– Да…

Короткие гудки. На четвёртый раз доносится:

– Я из Караганды. Сего…

Короткие гудки. Пока новых звонков не было. Что ж, наверное, сегодня выезжают. Но главное – это короткое «да»…

Хочется написать о глубинных переживаниях за Сашу, но и эти, обычные родительские переживания – не последнее дело.

Дети, милые или суровые, сколько бы лет вам ни было, звоните родителям! Шлите телеграммы и письма! Это не так уж сложно для вас и так замечательно для них, поверьте мне, одному из вас и одному из них одновременно. Ну вот для начала прямо сейчас позвоните, с любой дороги, пожалуйста!..

Сначала это была надежда. Потом – предчувствие. А ещё чуть позже (или одновременно) это уже было наше родное, но совершенно загадочное существо. Мы звали его Иксиком, а не Ксюшей, потому что кто же знает: может, и не Ксюша…

Иксик оправдывал своё предварительное имя. Он-она был-была чрезвычайно загадочным-загадочной (нет, пока я буду говорить «он»). Он постепенно рос, начал шевелиться, а потом и вовсе озорничать, но интриговал нас всё время. Основное, что нас всегда приводило в недоумение, – это те части тела, которыми Иксик жестикулировал изнутри мамы, общаясь с нами или просто занимаясь гимнастикой.

Пару раз мы видели Иксика воочию, на экране ультразвуковой установки. Это был светящийся космос, в котором плавал наш крошечный космонавт. Но Иксик, как и следовало от него ожидать, и не подумал признаваться нам в том, Ксюша он или не Ксюша.

А потом Иксик вышел к нам – и превратился в Ксюшу. В Ксению, Аксинью, Ксюнчика, Ксюнчу, Ксюшонка, Ксюшоночка, Ксюшеньку, Ксюшечку, Ксюнюшоночка… Она оказалась именно такой, какой мы её знали все девять месяцев. Веселой и задумчивой, резвой и озорной, безудержной и обидчивой, ласковой и обаятельной. И по-прежнему загадочной.

Загадочнее всего у Ксюши-Иксика освоение звуков. Она словно пробирается через некие пласты, потом покидает их и идет дальше. Были дни, когда Ксюша только пела (это увлечение у неё сохранилось). Были дни, когда только рычала или когда только пускала пузыри. Она «проходила» звуки и даже слова, а потом оставляла, словно этого и не было. Счастливый отец чуть не упал в обморок от счастья, когда она произнесла первое отчётливое слово: «папа». Потом пришло слово «мама», а слово «папа» отошло в тень. Потом оба слова жили вместе, превращаясь временами в синтетическое «мапа». Потом исчезло «мама». А сейчас «мама» стало единственным, любимым, исчерпывающим словом. На любую фразу, произнесенную с вопросительной интонацией, Ксюша важно вынимает изо рта соску и произносит: «Мама!..» – после чего не менее важно вставляет соску обратно.